Самоубийство как культурный институт

Если тайна самовольной смерти не известна самому самоубийце, за минуту перед смертью, как же можно проникнуть в нее? Для самоубийц, как и для исследователей самоубийства, подлинным свидетельством нередко являлась не предсмертная записка, а мертвое тело. Некоторые самоубийцы надеялись, что вскрытие тела раскроет недоступную самому человеку тайну его смерти; другими всецело владело ощущение себя как тела. «Интеллигентный молодой человек, бывший переводчиком в одной из газет», который просил бросить свое тело голодным собакам, выразил это ощущение с грубоватой прямотой (см. выше). Это же чувство звучит в несвязной записке молодого кухонного мужика (также опубликованной в научном исследовании Лихачева), для которого обязательное при самоубийстве вскрытие тела ассоциировалось с приготовлением пищи:

Ты, N. N., как думаешь о телячьей голове, под острым соусом. Я был у тебя, а ты у меня. Ягор.

Завтра меня будут резать[412]

.

В обеих этих записках, как написанной интеллигентом, с точки зрения разума, так и иррациональной, оставленной мужиком (возможно, психически больным), человек— в соответствии с представлениями своей эпохи — отождествляет свое «я» с плотью, которая после смерти становится мясом, обнажая сущность человека-тела.

В предсмертном письме самоубийца этого времени нередко обращался к властям с просьбой подвергнуть свое тело судебно-медицинскому вскрытию. В письме «личного почетного гражданина», адресованном к властям (и опубликованном Лихачевым), такая просьба составляет главное сообщение: