Самоубийство как культурный институт

Исчезла бы великая идея бессмертия и приходилось бы заменить ее; и весь избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную (13:379).

Эта картина земного рая — заимствованная из социалистических утопий — остается в романе незаконченной. В сердце своем Версилов чувствует, что такое райское существование, даже если оно возможно, будет временным. В заключение ему видится картина второго пришествия Христа. Что же случится перед вторым пришествием? Пропущенное в романе звено можно найти в «Дневнике писателя» за январь 1876 года — потеря идеи бессмертия после временного райского блаженства приводит к массовому самоубийству (об этом — в следующей главе). Мир романа «Подросток» — это своего рода предвидение будущего мира без Бога, в котором царствует закон «разложения», греха и смерти.

Очевидно, что разложение общества, семьи и человека в романе Достоевского — это состояние, которым управляют не столько законы природы и общества, сформулированные наукой, сколько богословские принципы. В этом отношении между дискурсом Достоевского и дискурсом современной ему печати есть существенная разница. Публикуя свои романы под одной обложкой с внутренними хрониками Демерта и изложениями позитивного метода («Подросток» появился, серийно, в «Отечественных записках»), Достоевский, казалось бы, пользуется тем же дискурсом: он прибегает в своих романах к экспериментальному методу, обращается к тем же фундаментальным проблемам (соотношение части и целого) и, главное, опирается на те же организующие метафоры (такие, как «разложение»). Однако, пользуясь теми же словами и категориями, Достоевский придает им иной или дополнительный смысл. В этом отношении дискурс литературы не тождественен дискурсу печати и науки — за общими формами лежат различные смыслы.

Смерть Кириллова: Христос-самоубийца

Самоубийство Кириллова в романе «Бесы» (1871–1872) — это смерть атеиста, имеющая парадигматическое качество. Как модель смерти исторически конкретного человека, смерть Кириллова неоднократно переосмыслялась философами и художниками, размышлявшими о жизни и смерти человека, живущего в культуре, которая поставила под сомнение существование Бога и бессмертия души (среди них Ницше, Мережковский и Камю, о чем речь пойдет ниже).

Кириллов — идеолог и пропагандист сознательного самоубийства («с рассудка»), который видит самоистребление как необходимое, логическое следствие развития человека в его взаимоотношениях с Богом. Сам он выступает как предшественник этого будущего и прообраз «нового человека», равного Богу, — человека-самоубийцы. Если бы не два «предрассудка», останавливающие человека, самоубийцами стали бы «все». Эти два предрассудка — боязнь боли^{11} и «тот свет». Однако в будущем «будет новый человек, счастливый и гордый, кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот Бог не будет» (10:93–94). Способность убить себя без страха превратит человека в Бога.

Этот аргумент развивается в серии диалогов, в каждом из которых собеседник Кириллова предлагает собственную точку зрения на предмет разговора. Один из них (повествователь) придерживается медицинской точки зрения: «разумеется, помешанный», — решает он (10:95). Более образованный собеседник, Ставрогин, предлагает культурный комментарий:

— Старые философские места, одни и те же с начала веков, — с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.

— Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! — подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа (10:188).

В самом деле, в смерти Кириллова сошлись в единой схеме элементы различных философских систем, известных современному читателю (среди них Кант, Гегель, Шопенгауэр, Фейербах)^{12}. Организующий принцип, придающий единство и смысл пестрому целому, — это ориентация на сократовский диалог и непосредственно на «Федона» Платона, диалог о смерти и бессмертии, который заканчивается самоубийством Сократа. Как Платон, Достоевский растит «живые слова, посаженные в живых умах»[479], и, как Платон, он прибегает к диалогической форме развития мысли. Как и в «Федоне», в «Бесах» диалог о бессмертии происходит перед лицом смерти и аргументы героя получают проверку в самом его акте[480].