Самоубийство как культурный институт

Смерть Кириллова воспроизводит и смерть Сократа, и смерть Христа — две парадигмы, тесно связанные в культурном сознании христианского мира (о чем речь шла во Введении). Мысль о Христе и его смерти болезненным образом преследует героя Достоевского. К мысли о самоубийстве Кириллова приводит именно неспособность примириться со смертью Христа, которая видится ему как окончательная, физическая смерть: «если законы природы не пожалели и Этого <…> для чего же жить, отвечай, если ты человек?» — вопрошает Кириллов (10:471). Отрагическом восприятии человеком смерти Христа писал Гегель, после Французской революции, в «Феноменологии духа» (1807) и затем в «Лекциях по философии религии» (впервые опубликованных в 1827году): Бог умер, Бог мертв — это самая ужасная из всех мыслей

[481]. Причина трагедии заключалась в потере идеи о Богочеловечестве как неслитном и нераздельном единстве в Христе Бога и человека. Смерть Христа-человека, рассуждал Гегель, подобна смерти Сократа — это гибель человека, придавшего смысл смерти. Но окончательная смерть Бога есть мысль невыносимая. Человек эпохи позитивизма, потерявший сознание единства Бога и человека, жил в состоянии отчаянья или трагической амбивалентности.

Не в силах вынести отсутствие Бога, Кириллов пытается заполнить пустоту, поставив на место Бога — человека, самого себя: «Если нет Бога, то я бог» (10:469–470). Рассуждая логически, он приходит к выводу, что процесс обращения человека и Бога приводит к самоубийству как к моральной необходимости. Отправной точкой служит проблема о соотношении божественной и человеческой воли:

— Если Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие. <…> Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому (10:470).

И в этом пункте герой Достоевского следует за Гегелем — за его рассуждениями о новом состоянии сознания, принесенном Просвещением и Французской революцией, которое отмечает начало конца истории. Это состояние «абсолютной свободы», при котором «индивидуальная воля» не ограничена «универсальной волей», состояние, которое способно породить лишь негативное действие, лишь террор, уничтожение и смерть — «хладнокровную и бессмысленную смерть»[482]

. Русские люди поколения Достоевского применяли понятия гегельянской философии к различным жизненным ситуациям; Достоевский увидел в рассуждениях Гегеля модель нигилистической смерти — смерти, вызываемой сознанием абсолютной свободы человеческой воли, не ограниченной божественной волей. Такой смертью было самоубийство.

Понятие о воле стало для Достоевского и его современников главным ориентиром в перестройке отношений между человеком и Богом. Согласно христианской антропологии, человек сотворен по образу и подобию Божьему и наделен разумом, свободной волей и бессмертной душой. Свобода воли ограничена ответственностью человека за свои грехи и надеждой наследовать жизнь вечную. Отвергнув идею бессмертия души, позитивисты заменили представление о свободе воли идеей детерминизма. Разум, ставший главным элементом в позитивистской модели человеческой личности, рассматривался как инструмент познания законов природы и общества, детерминировавших человеческие действия. В экспериментальной модели Достоевского элементы человеческой личности сложились в другую структуру: с исчезновением идеи бессмертия произошла болезненная гипертрофия воли, наступила своего рода гегелевская абсолютная свобода индивидуального волеизъявления. Те из героев Достоевского, кто живет в мире, лишенном Бога, проявляют именно «своеволие», конечный пункт которого — убить себя (убить другого, как предлагает Верховенс-кий, для Кириллова является самым низким пунктом своеволия, 10:470).

В конечном счете речь идет о том, чтобы занять место Богочеловека, Христа, став новым спасителем и творцом нового человека, отличного и в своей физической природе: «Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически» (10:472). Именно избрав добровольную смерть во имя спасения человечества (акт imitatio Christi), Кириллов становится равным Богочеловеку. С самоубийством Кириллова Достоевский вступил в вековой спор о том, можно ли считать Христа самоубийцей, пробным камнем в котором служил именно вопрос о воле[483]. Те, кто полагали, что Христа нельзя считать самоубийцей, указывали на слова Гефсиманской молитвы «Да сбудется воля Твоя» («не как Я хочу, но как Ты», Матвей 25:39). Кириллов своим самоубийством утверждает: да сбудется воля моя; новый Христос, без сомнения, самоубийца.

Итак, Кириллов — это предвестник нового мессии, не Богочеловек, а человекобог: