Самоубийство как культурный институт

— Он придет, и имя ему человекобог.

— Богочеловек?

— Человекобог, в этом разница (10:189).

Понятие «человекобог» заимствовано Достоевским у последователей левого гегельянца Фейербаха, которых в России было едва ли не больше, чем в Германии. На поверхности Фейербах, которой провозгласил кантовские постулаты веры (существование Бога, бессмертие души, свобода воли) ненужными, был позитивистом. Довольствуйтесь земным миром, настаивал он, миром, данным в чувственном опыте. Бог — это не что иное, как умственная проекция реального объекта — человека. Отдавая предпочтение Богу, религия предпочла знак — вещи, копию — оригиналу, иллюзию — реальности. Самого себя Фейербах называл «реалистом» (в позитивистском, а не схоластическом смысле этого термина). Выступая в роли «переводчика» христианской религии, он прочитал высказывания о Боге как относящиеся к человеку, высказывания о загробной жизни как относящиеся к земной жизни. Главное, он усмотрел в самой религии отождествление божественного субъекта с человеческим:

Это не только я, ничтожество, а сама религия говорит: Бог есть человек, человек есть Бог <…> Я лишь предал секрет христианской религии…

Представив свои революционные преобразования христианской доктрины как герменевтическую операцию, выявляющую ее подлинный, скрытый смысл, Фейербах отождествил также религию и атеизм, в его терминах — «теологию» и «антропологию». Он продолжал: «И если мой труд — отрицательный, нерелигиозный, атеистический, вспомним, что атеизм — по крайней мере, в том смысле, который придается ему в этом труде, — есть секрет самой религии…»[484]

Доктрина Фейербаха, в свою очередь, подверглась интерпретациям. Так, его русский последователь Николай Спешнее истолковал эту доктрину («главный принцип нового времени») как отрицание всякого авторитета и оправдание неограниченного своеволия:

…теперь я понял, что все это означает лишь: для человечества не существует никакого авторитета, никакого творца, никакого бога; что же касается философского бога, то человечество — само высшее и истиннейшее воплощение этого бога, поэтому для него не может существовать другого бога, кроме него самого: как всякий бог, оно ни от кого не получает приказов, его собственная добровольная детерминация, его собственная воля, его собственное стремление — это и есть его единственный закон. Я избегаю здесь… [рукопись обрывается][485]

.

(Член кружка Петрашевского, Спешнее был ментором Достоевского в вопросах нигилизма — предполагается, что он является прототипом Ставрогина[486].) Несмотря на далеко идущие последствия, русские последователи Фейербаха, как и сам Фейербах, ’видели революцию в отношениях человека и Бога как элементарную лингвистическую операцию. По словам Спешнева, «вместо бога-человека мы имеем теперь человека-бога. Изменился лишь порядок слов. Да разве разница между богом-человеком и человеком-богом так уж велика?»[487] Достоевский показал в судьбе Кириллова, что изменение порядка слов имело самые серьезные последствия: оно означало разницу между жизнью и смертью.

Одним из последствий фейербаховской революции в религиозной мысли было изменение статуса тела. По словам Фейербаха, тождество между Богом и человеком «наконец» простирается до тождества плоти и «даже тела». В то же время Фейербах настаивал, что его человек — это «позитивное» и «реальное» существо, человек-материя[488]. Соположение этих двух принципов предполагало идею личного бессмертия человека в земной жизни — бессмертия во плоти. Кириллов (как он объясняет Ставрогину) верит именно «не в будущую вечную [жизнь], а в здешнюю вечную» (10:188). В соответствии с этим физическое преображение тела является для Кириллова абсолютной необходимостью: «в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак» (10:472). В самом деле, «без прежнего Бога» жизнь человека найдет конец в разложении тела. Кириллов описывает (в разговоре со Ставрогиным) один из способов достичь земного бессмертия в личной жизни — отмену времени — и его философские основания: