Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей

„Не в этом дело, а в безволии жениха и, очевидно, в страшном собственном колебании. Я также чувствую, что она, такая строгая и требовательная, такая чистая идеалистка, стала ловить себя „на дурном“. Именно в ней, повидимому, начало происходить колебание, — уж не выйти ли в самом деле за инженера, т. е. за богатство, довольство и покой, хотя без любви. Торопливое ее желание обвенчаться с инвалидом было собственно убеганием от этой „подлой мысли“; и настоящая причина самоубийства лежит, я думаю, в ставшем закрадываться недоверии к себе, презрении к себе. Впрочем, она ничего не говорила, и так я думаю только, припоминая некоторые отрывистые ее слова да жалобы ночью, „как все люди скверны, даже те, которых все любят за их высокие качества“... Она поехала домой, к отцу, в село. Он тоже священник... Но прожила недолго... И там, как здесь, она была окружена детьми, которых учила, „чтобы не терялось даром время“. В ночь как умереть с нею лег ее маленький братишка. Она с ним играла, разговаривала. И когда он уснул, она вынула из-под подушки коробочку с цианистым кали и умерла моментально. Ha-утро нашли ее гроб“...

Я что-то воскликнул, — понятно, по адресу ее брата. Рассказывавшая кончила:

„Множество детей шло за ее гробом, и эти же дети все носили цветы на ее могилу“. Наша тетя Клёня (Клеопатра) любила цветы, и ведь она все жива, хотя и под землею. „Они не понимали, что она „умерла“. Я была у нее на похоронах. Смерть ее не произвела никакого впечатления на родных, отца и мать, и за „похоронным обедом“ они хорошо кушали и громко говорили о таких мелочах своего обихода, что было страшно слушать. Умершую никто не жалел и не вспоминал“.

Должно быть, „братец“ отписал домой о поступках сестрицы.

***

К рассказу я не прибавляю ни слова, не переиначиваю в нем слова. Рассказчица жива, и каждое ее слово может быть перепроверено.

***

Кто не думает никогда о самоубийстве?

Те, к кому смерть сама идет.

В противоположность двум молодым цветущим самоубийцам я припоминаю приемную профессора-гинеколога Н. Н. Феноменова. О, как печальны эти „приемные“ докторов, как они страшны!.. Сколько уходят отсюда с надеждою и сколько потеряв надежду!..

Комната, — обширная, вся с мягкою мебелью, — тихая, страшно тихая, полу-затенена. В полуоткрытую дверь „в квартиру“ я вижу мерцающую лампадку. „Вот и врач, материалист, а верит“. Это как-то сроднило его со мною и, я думаю, сродняет со всяким больным. Феноменов — вообще светило науки, светило своего дела и, кажется, глубокий и прекрасный русский человек. В сумраке замечаю женщину, чрезвычайно худую и пожилую, особенностью которой было то, что, должно быть, припухшие ее жилы образовали на ее шее, лице, а главным образом на руках какие-то толстые и синеватые узлы. Точно она вся состояла из костей, красноватой кожи и вот этих синих сплетений жил.

Грустная, тяжелая. Полушепотом спрашиваю:

— Что у вас?

— Рак.

— Как рак?.. Почем вы знаете?

— Доктор сказал.

Пауза.

Год целый меня лечил. Я из Таганрога. Бедная. И я пролечила все деньги, какие у меня были, осталось чуть-чуть, и тогда эти последние деньги я употребила, чтобы вот приехать сюда. Когда же отъезжала, то он и сказал, что у меня рак. Но отчего же он раньше мне этого не сказал? Тогда бы я и поехала тотчас сюда, может-быть, здесь помогли бы... Но он все лечил и ничего не говорил, и я думала, что он вылечит.

Я молчал растерянно... Она была очень грустна и, может быть, плакала. Как-будто в моем участии она тоже искала „исцеления“ или какого-нибудь „может быть“... Об этом можно судить последующим словам, которые поразили меня.

Она не была крестьянка или „совсем мещанка“. Сельская учительница или дочь учителя, священника, мелкого чиновника. И вот говорит, уже слышно заплакав.

— Рак в неприличном месте... Но ведь я девушка...

Тут было столько мольбы к Богу, к миру, столько упрека (Богу?), такая мольба, недоумение о себе...

„Я девушка и не грешила, за что же Бог так покарал меня?“

За что? За что?!

Вот к этой милой женщине, конечно, уже умершей, — так отчаявшейся, так одинокой, так покинутой Богом и людьми, — могли-бы десятками подползти „завтрашние самоубийцы“ и, держа ее руки с жилами, вопить:

— Сестра, живи! Ради Бога живи!.. О, как прекрасна жизнь! Из твоих глаз мы видим, как нужно жить, как следует жить, какой это бесценный дар, что сердце бьется, грудь дышит, руки шевелятся, ноги ходят... Нет выше ничего, а мы, не понимая этого, бегая как на пружинах на молоденьких ногах, которые нам „ничего не стоили“, вообразили, что самое главное — „наши душевные муки“, „измена друга или любовника“ или „холодность родителей“... И — собирались уже умирать. Но мы станем жить! Сестра, с тобою мы станем жить и ты не умрешь же, как мы тоже не хотим теперь умирать Жизни! Жизни!

***

Да, именно молодежь, столь далекая от естественной смерти, ищет искусственной смерти, которою является всякое самоубийство. Страх, грех, отвращение...

„Мои ноги еще ходят! Какое счастье, что я не на костылях и могу даже побежать! Никакой Крез со мной не сравнится“...