Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей

Всякие мечты о гармониях — только болезнь сознания.

И единственное средство избавиться от призраков — убить самое сознание.

Исход этот тем более был неизбежен у людей страстного подъема сознания, что историческое христианство целые века разрушало первоначально лежавшую в нем активность, искусственно отрывая от земли, осуждая всякое движение воли, направленное на землю. Атрофировало вкус к той земле, ради которой и поднят был средний крест,— волю к земле, оскопило их активность, — и сделало самую тоску о земле истеричной, бессильной и только мучающей.

И Христос был побежден в самых сильных его учениках.

Не отнят у них, а побежден.

Но уж лучше, если бы он был отнят.

Чего же вы хотите, — спросят меня, — религиозной ортодоксии веры в Христа Воскресшего?

Едва ли интересно, чего я хочу.

Во всяком случае не старой религиозности.

А еще не пришедшей новой, в которой великие сказки о бессмертии и побежденном зле были бы слиты с жизнью земли, снесены с неба, переделаны в двигающую землю творческую силу.

Религии, — при которой вчера мир мог быть прокаженным и дурным, без гармонии и с ребенком, который в подлом месте бьет кулаченками в грудку, но завтра может и должен стать новым в силу действенного жизненно-могущественного христианского сознания в каждом новом человеке, всемогущим творцом нового мира, сильным вмести со всем человечеством добыть себе бессмертие и сотворить новую землю. Прагматическая волевая религиозность.

Усталые.

Усталые — это не герои, а люди средней русской больной совести.

У Достоевского есть непохожий на него брезгливый отзыв об одном типе самоубийства.

„...Мне двадцать три года, — приводит он одну записку, — а я еще ничего не сделал; убежденный что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью“ ..

И продолжает. Он застреливается.

Это еще, впрочем, понятно: „для чего-де и жить, как не для гордости?“ А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уж полное свинство. Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают.

„Думают, думают про-себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил“.

И не думают они ничего.. Одно свинство... („Дневник Писателя“, январь 1876 г.).

Такая неожиданная для Достоевского простота объяснения была lapsus; он журналист, и этот lapsus он старается исправить в одном из следующих дневников.

Дело здесь идет о самоубийце-женщине, собственно о веселом письме, какое она после себя оставила

„Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами клико. А если удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет“.

Защищая самоубийцу от чьих-то упреков, Достоевский настаивает, что за грубым и фальшивым тоном письма скрывается большая трагедия „сознания“, углубленно душевный кризис.

„Тут слышится душа, именно возмутившаяся против „прямолинейности“ явлений, не вынесшая этой прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства.

„Умерла она от „холодного мрака и скуки“ со страданием, так сказать, животным и безотчетным, потому что жить стало душно, вроде того, как бы воздуху не достало. Душа не вынесла прямолинейности и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного“... Души. Бессмертия.

И спасла бы ее хоть маленькая вера в то, что не все кончается здесь.

Не нужно доказывать, что во втором случае Достоевский глубже и правдивее.

Его убежденность, что все было бы иначе, будь вера и в бессмертие, конечно, очень уж упрощенна и почти наивна.

Вера в то, что и там есть жизнь, вовсе не решила бы и недоумения перед этой жизнью.

Но большая правда Достоевского то, что христианство внесло в сознание элементы, — не сорганизованные с планами и методами осложненной жизни, дисгармонирующие с ней и потому способные играть дезорганизующую  роль.

Осложнение жизни отдаленной и скрытой жаждой „вселенской гармонии“ все-таки оказывается опасным багажом. Та же идеи „ответственности“, обязанность строить какую-то гармонию духа и жизни, ослабленные до просто гражданской идеи, оказываются большей тяжестью, чем может принять совершенно не организованный, неустойчивый дух.

Вспоминаю длинную галерею погибших, данную одним беллетристом некрупного ранга, который оказался настоящим пророком — эпидемии „лунных муравьев“.

Много их...

Властно и медленно росла рожденная христианством идея общественной ответственности.

И позвала за собой

Ангел „познания“ потребовал на службу.

Помните эту прекрасную притчу из „Легенды о Флоре“ Короленко.

„Однажды Бог, сжалившись над землею, сплошь покрытою злом и бедствиями, послал на землю невинного ангела, которому имя „Неведение зла“.

И кому случилось взглянуть в его чистые глаза, тот просветлялся.. И несчастный забывал свое горе, а злой забывал свою злобу, и кругом ангела злоба смолкала, а он летел дальше.