Самвэл

«В роду Мамиконянов родятся изменники... Но рождаются и герои! Когда мой дядя Вардан с царевичем Тиритом восстали против царя Аршака и направились за помощью к царю Шапуху — разве не мой же дядя Васак догнал их, преградил путь и убил и Тирита и своего брата?! Его рука не дрогнула, проливая родную кровь, ибо брат изменил своему царю и своей отчизне... А что же я?»

Последние слова словно обожгли ему губы; Самвел не смог договорить. Он снова бросился на тахту и, закрыв лицо руками, горько зарыдал. «О отец мой... отец мой...», — повторял он, и слезы ручьями лились из его глаз.

Он любил своего отца, любил горячей и искренней сыновней любовью. Но он любил и свою родину! Молодой князь был воспитан в духе беззаветной сыновней любви — к родине и только потом — к родителям.

Дверь отворилась. Неслышно ступая, в комнату вошел юноша, бросил взгляд на молодого князя и застыл у стены, как вкопанный.

Он производил впечатление щеголеватого и балованного слуги, приближенного к особе хозяина. В одежде юноши сочетались все цвета радуги: яркой была легкая головная повязка, надетая поверх маленькой круглой шапочки и закрывавшая правую бровь, в то время как левая бровь и часть лба оставались открытыми; ярким золотом отливали длинные кудри, рассыпанные по плечам; яркий пояс из виссона мягкими складками перехватывал несколько раз тонкий стан, и концы его свободно свисали до колен; ярки были кафтан, жилет, даже шаровары, которые мелкими складками спускались до колен и, перехваченные яркими ноговицами, спадали поверх них до щиколотки. Яркой была и обувь, плетеная из разноцветных шелковых нитей и придававшая походке кошачью мягкость и бесшумность. В левом ухе была серебряная серьга — знак принадлежности к личному штату князя.

Молодой слуга глядел на своего господина в полной растерянности. В его красивых голубовато-зеленых глазах застыло несколько насмешливое изумление. Он терялся в догадках, с чего это вдруг хозяин проснулся в такую рань и вышел из опочивальни не умывшись, не одевшись; не в его привычках было вставать так рано. Слуга посмеивался про себя: видно, всегда веселому и беспечному молодому князю тоже легла, наконец, на душу сердечная кручина, раз он так невесел, лежит ничком, головы не поднимает, словно оплакивает кого-нибудь. Так он по-своему объяснял себе неожиданное зрелище.

Видя, что господин не обращает на него внимания, слуга решил дать знать о своем присутствии: подкрался к борзой и наступил ей на ногу. Собака взвизгнула с величайшим негодованием. Князь поднял голову:

— Это ты, Юсик?

— Я, господин мой, — с поклоном отозвался слуга.

По обычаям того времени, слуга, чтобы исполнить какую-нибудь свою обязанность, не смел сам ничего спрашивать или предлагать; он должен был вовремя быть под рукой и молча ждать приказаний. Сейчас была пора умываться и одеваться, и Юсик ждал, когда его господин потребует воды. Не получив на этот счет никаких приказаний, он решил как-нибудь развеселить молодого князя.

— Знает ли господин мой, что случилось ночью в замке? — спросил он с хитрой усмешкой.

— Что еще?

— Мыши обгрызли Папику бороду.

Папик был старик-привратник.

— Вчера вечером, — продолжал Юсик, — он намылся, начистился, умастился и пошел проведать зятя. Обратно явился пьяный-препьяный, завалился спать, а ночью мыши попировали у него на подушке.

Князь взглянул в беспокойно бегающие, блестящие глаза юноши и сердито сказал:

— Не иначе — твоих рук дело, шалопай.

— Нет, Бог свидетель, нет!

— Ну-ка, поклянись тогда моей головой!

Юноша покраснел и ничего не ответил.

— Видишь, негодник! Чтобы таких глупостей больше не было.

Итак, шутка успеха не имела.

— А что было делать? — опустив голову, смущенно пробормотал слуга. — Приперся пьянехонек — и сразу спать. Ночью надо было человека в замок впустить, а его не добудишься.

— Какого еще человека? — спросил князь уже серьезнее.

— Гонца. Пришлось мне ему открывать. Сразу прошел к госпоже.

— А ты что, не спал тогда, что ли?

— Я всю ночь не спал...

При этих словах юноша зарделся еще сильнее.

— Наверное, вокруг ее комнаты крутился? — спросил князь уже помягче.

— Что греха таить, господин мой... так оно и было.

Юноша был влюблен в одну из служанок княгини, матери Самвела, и князь об этом знал. Проделка с бородой старика-при-вратника была тоже одним из следствий этой страсти: старик не раз становился помехой ночным вылазкам влюбленного юноши. Но князь не стал углубляться в эту тему и заговорил о другом:

— А гонца ты не узнал?

— Черта да не узнать?

— Кто такой?

— Воскан Парехеци. Тот самый, что уморил свою жену и забрал жену родного брата. От старого князя письмо привез.

— Он в замке?

— Нет, передал письмо, они долго говорили, и он уехал еще затемно. Ворота опять я же и открывал.

— Об этом зря не болтай.

— Буду глух и нем, господин мой.