Сборник 2019 года. Том 7

Не я кладу, Наташа кладёт и Леночка.

Есть у нас ещё Леночка, которая кладёт в кабаковую кашу пшено.

С этой каши начинается одесский день.

Солнце бьёт в окна.

Температура постоянная.

Сентябрь, двадцать пять – двадцать семь…

После каши крошечные сосисочки, как дамские пальчики. Вкусно!

Иначе я бы не ел.

Я не командую.

Командует у нас Наташа.

Она чётко знает, что за чем.

Она знает, чем меня кормить и чем меня лечить.

После этого что остаётся? Ничего…

Письменный стол и кофе.

Без кофе не могу.

После каши вялая голова, но крепкий живот.

Я всё время за столом.

За письменным столом. Так, примерно с десяти тридцати.

Если рано встал.

Один час разминка.

Двадцать минут каша и четыре сосисочки.

Пересаживаюсь тут же за письменный стол.

Мучаюсь до шестнадцати, семнадцати, восемнадцати…

По мобильному телефону спускаю команду: «Салат, помидоры, огурчики и всё, что в доме, – насечь!!!»

Редисочка, лучок, болгарский перчик насекается, поливается подсолнечным или оливковым маслом.

Чуть бальзамического уксуса – сладковатого коричневого.

Всё это посыпать мелко натёртой брынзой.

Всё это посыпается, находясь в глубокой тарелке. И снизу вверх – из молодости в зрелость.

Иногда для радости тюлечка.

Но в отдельной большой, но плоской.

С чем? Не надо гадать.

С кругленькой, тёпленькой, вечно молодой картошечкой.

Плоская тарелка должна быть большой. Самой большой.

К этому редко бывает.

Но бывает! Тёмно-серый, ноздреватый, мягкий, мягкий хлеб…

Мы понимаем. Мы понимаем. Мы все понимаем.

Это вредно. Очень вредно. Очень не рекомендуют.

Но очень вкусно!

Рекомендую!

Нет. Не слаб человек.

Мы с вами живём в такое время и в таком месте, когда хлеб становится самым вкусным блюдом всего обеда.

Как он умудрился после полувекового перерыва?!

Этот ноздреватый коричневый с хрустящей корочкой и вкуснейшей мякотью…

А если сливочное масло домашнее?..

Зиночка, подруга Наташи, они там с папой как-то сбивают это масло.

Если намазать на этот, нет, не белый, а такой же, но коричневый хлеб…

Не представляю, как его не есть, глазами в небо!

Когда маленькие тюлечки, солёненькие, совсем крошечные.

К ним маленькая целенькая горяченькая картошечка.

Дальше… Нет, не дальше, а ближе, в трёх сантиметрах, здесь же глубокая тарелка – полная чаша икры из синеньких с лучком, мелко-мелко насечённым и загнанным внутрь…

Всё это с чайком чёрным бархатистым, для проводимости.

И это не обед. Это какой-то завтрак, полдник, переходной…

Но это я всё о придворных.

А главная – кефаль кусками.

Жарена и терпковата.

Её лучше, чтоб обжечься.

Брать руками с большого блюда на свою тарелку и разогнуть, и распластать.

У неё там только рёбрышки.

Извините, я слюной закапал текст… Нет! Это слёзы со слюной…

По-королевски. Нет! По-царски разорвал руками кефаль.

Жирными пальцами рёбра сложил отдельно на плоской крошечной тарелке, чтоб не подавиться.

Склонился над большой, огромной, тоже плоской, принюхался и приступил…

Рядом никого. Кефаль не любит хлеба. Кефаль не любит чая.

Большой кусок бумажного рулона.

Вначале слёзы, потом губы, потом пот и вдаль, где море, откуда всё и поступает…

Ей-богу! Это лучшее!

Всё, что дал успех, собрали зрители, за вычетом того, что съел я и государство, уже внутри.

Я отдыхаю. Тяжело дышу. Легко пишу.

Теперь дай бог, чтоб то, что я запомнил и описал, нашли и вы в моей родной Одессе.

Кларе Новиковой

Женщине смешить непросто.

Женщине надо быть либо красивой, либо смешной.

Женщине надо быть либо умной, либо любимой.

Быть мужем талантливой – быть одиноким.

Быть талантливой – тоже быть одинокой.

Женщине, вышедшей к микрофону, ждать помощи неоткуда.

Никакая семья не помогает.

Её одиночество разделяет только публика.

Она и зал.

Такая это пара.

Они идут к любви.

Они добиваются любви.

И любят друг друга на глазах у всех.

И муж эту измену наблюдает.

Рита

В порту «Кларки», то есть американские электрокары.

И Рита работала на них.

В порту я, сменный механик, оставлял её ночью на хозработах.

В порту мы ещё были в самодеятельности.

А порт поехал в подшефный колхоз с концертом на американском грузовике «Додж» три четверти.

Весна. Дорога в колхоз непролазная.

Но «Додж» шёл по грязи, заворачиваясь, разворачиваясь, изворачиваясь.

Боком, задом, но вперёд.

И с нами её бывший муж, Риты, – грузчик знаменитой бригады лауреатов. Тоже в подшефный колхоз.

И в колхозе между ними ссора.

Он чего-то хотел.

Она не хотела.

Он её ударил.

Она устояла.

Чтоб заслонить её, я встал перед ней.

А он сказал мне: «Уйди. Это наши дела».

Я стоял.

А он ударил меня.

И я упал.

Но опять встал, чтоб её заслонить.

И он ушёл.

А все его друзья сказали: «Почему ты его хоть раз не ударил? Хоть разок?»

А я сказал, что никогда этого не делал.

Потом был концерт.

Потом Рита сидела с председателем колхоза.

И выпросила у него для меня «козла» покататься.

Он дал мне легковой «козёл» покататься.

Она была красивая.

Она была свободная.

А я никогда на легковой не ездил.

Я катался выпимши.

А она сидела с председателем.

Потом катался ещё выпимши.

Потом у меня «козла» отобрали.

Потом был банкет.

Стол богатый.

И мы поехали в Одессу на чём приехали.

Американский грузовик «Додж» три четверти.

В большой колхозной грязи до города шёл юзом.