Сборник рассказов

— Алик! Алик, бля! — глаза пришельца светятся, и он улыбается особой улыбкой деревенского дурачка, которому за просто так подарили настоящий руль от велосипеда и кулек конфет. Его правая кисть крепко сжата, и он придерживает кулак левой рукой, как будто счастье вытекает из-под неплотно сжатых пальцев. Ну, откуда ты постоянно берешься Саня Шипарев? Где те пространственные разрывы, из которых телепортируется твой безалаберный и суетливый разум?

— Алик, глянь а! — на его ладони сиротливо примостился мятый косяк.

— Ну и что? У цыган такого добра… — осекаюсь я, замечая, что Саня уже конкретно накуренный и с каждой секундой его нахлобучивает все сильнее и сильнее. — Ты что, курил уже?

— Чуть-чуть… — синапсы его идут в разброс, от прилива чувств он размахивает руками. «Эгегей! Смотрите! Как может быть хорошо человеку! Да, не какому-нибудь бухгалтеру с папиросными тертыми стулом штанами, а простому советскому парню. С руками и ногами. А еще с головой. Ну не так что бы постоянно, а с такой, пунктирно проявляющейся в пространстве». Ведь именно в этом гуманизм и высшая справедливость! В том, чтобы всем было весело и хорошо.

— А че? Воскресенье же? — искренне не понимает он.

— Через плечо, блин … Мы же сейчас на Улючинск идем… В пятницу договаривались, не помнишь?

Саня хмыкает, сосредоточенно жует губу, изображая искреннее удивление.

— Нафига?

— Брониславыч корову брату повезет.

— Корову, — Санек гыгыкает

— Тупиздень ты, — назидательно говорю я, — сховайся уже где-нибудь… Не то тебе кэп уши узелком завяжет…

Он мучительно переваривает, морща лоб и продолжая улыбаться, а затем сквозит, куда-то за ходовую. Косяк невероятный пространственно-временной матрос Шипарев по-прежнему баюкает двумя руками. Со стороны Саня напоминает санитара, несущего только что обделавшегося ребенка. Но мать Тереза из него плохая, потому что он тут же спотыкается о бухту каната и растирает свое приобретение о палубу. Горе-горе! Вселенская скорбь и гибель планет, небеса разверзаются раскатами хохота. Завтра конец света — решает он, исчезая в люке под грузом печалей.

Летите ангелы! Летите! Порхайте, взмахивая марлевыми крылами. Здесь вам уже нечего делать. Нет тут былого счастья, но лишь горести и труды. А трубные гласы — шум. И пыль, думаю я, возвращаясь к своим абрикосам, временно примирившись с полным отсутствием мирового гуманизма. Он не выживает в нашем подлунном мире, этот рахитичный ребенок неизвестных родителей, вымирает повсеместно, кратковременно сверкнув никому не нужными утверждениями.

А планета подо мною продолжает кружиться. И вращает меня, постного Саню Шипарева, горюющего под палубой и веселую банду, оккупирующую поскрипывающий причал. Вертится, отмеривая секунды и часы. Старательно считая все эти мгновения, до того момента, пока не гукает краснопольский рейсовый катерок. Тот подходит, мощно осаждая реверсом, аккуратно приваливаясь к старой шине, изображающей кранец. Все ломятся на него, сминая проверяющих билеты.

Особенно усердна моя древняя собеседница, орудующая табуреткой. Она ветеран и видела Мамая. И заслуженный человек. А самое странное в этом то, что в суете никто не падает в воду.

— Толик! — искаженный дребезжанием голос спокойно перекрывает галдеж. Значит краснопольский капитан не на сутках, а ядерная война — далеко. А это и есть главная причина всеобщего равновесия и даже может быть счастья, от которого не скроешься. Делаю отрицательный жест и показываю на берег.

— Понял, понял, — слышен щелчок. Матросы со скрежетом втягивают сходни. Кораблик отваливает задним ходом и по широкой дуге уходит. На белом фоне темнеют силуэты пассажиров. Река безмятежна.

Солнце продолжает жарить, лишая тени. В небе свистят стрижи. Река и берега ее постепенно вымирают. Все вокруг наполняется тягучей тридцатиградусной тишиной.

Мои абрикосы почти подходят к концу, когда по вытоптанной траве в сторону нашего героического буксира выдвигается скорбное стадо. Возглавляет его огромных размеров пегая корова. А по бокам приобретенного актива катится чета Анатольброниславычей.

Шагающий толстяк тяжело отдувается, по нему видно, что покупку он успел обмыть. Брониславчиха стоически грустна и, временами, что-то гундит мужу, чья плешь покрыта потом, ворот рубашки расстегнут, а под мышками темнеют пятна. Капитан со всем соглашается, умильно посматривая на корову. Та тяжело ступает, помахивая набрякшим ведерным выменем.

И все это великолепие неторопливо приближается ко мне. За пару метров Брониславчиха наконец то замолкает, выдумывая новые аргументы и одновременно пополняя запасы раскаленного забортного воздуха. А капитан, двинув животное в бок, торжественно объявляет:

— Грузи, Алик.

Он испускает счастье всем организмом, довольный жизненными обстоятельствами — коровой, женой, пятьюстами граммами аристократического «Солнцедара» и оглушительной жарой. И хотя прочее малозначимо, но корова — это да! В качестве приветствия она кокетливо машет хвостом. Я киваю всем троим, лениво приступая к погрузке.