Сборник статей, воспоминаний, писем

   В руках у Качалова была книжка. Видно было, что он непрочь почитать, может быть, для этого и пришел. Перед самой маленькой аудиторией, даже перед одним слушателем он читал во всю силу своей души и таланта -- так же, как со сцены МХАТ или в Колонном зале.

   Он раскрыл книгу, надел пенсне и принялся неторопливо читать, едва скользя глазами по строчкам.

   Это были два маленьких рассказа Горького "Могильщик" и "Садовник". Рассказы эти похожи на страницы из записной книжки Алексея Максимовича, который так умел влюбляться в случайно им встреченных, как будто бы ничем не примечательных, простых людей нашей родины.

   Первые строчки рассказа Качалов прочел ровным, спокойным голосом, не играя, а именно читая. Но вот книга отодвинута, пенсне сброшено, и вместе со стеклами исчез и обычный, знакомый нам качаловский облик. Перед нами -- одноглазый кладбищенский сторож Бодрягин, страстный любитель музыки. Алексей Максимович нежданно осчастливил его щедрым подарком -- гармоникой. Захлебнувшись от радости, он не говорит, а будто выдыхает первые пришедшие на ум слова:

   -- Умрете вы, Лексей Максимыч, ну, уж я за вами поухаживаю!..

   Василий Иванович перелистывает еще несколько страниц книги.

   На смену кладбищенскому сторожу является садовник, обстоятельный, деловитый, в чистом переднике, то с лопатой, то с лейкой, то с большими ножницами в руках.

   Дело происходит в различные месяцы 1917 года в Петрограде, в Александровском саду.

   Под треск пулеметной стрельбы, под грохот и рев пролетающих мимо грузовых машин, садовник неуклонно и добросовестно занимается своим хозяйством, да при этом еще по-отцовски поучает пробегающего по саду солдата:

   -- Ружье-то почистил бы, заржавлено ружье-то...

   Качалов читал все это, вернее играл, с такой необыкновенной точностью памяти и наблюдения, что я и сейчас -- через много лет -- помню чуть ли не каждый оттенок его голоса, каждый скупой жест крупных, уверенных рук. И дело было не только в таланте и мастерстве большого актера. Главное было в том, что рассказы Горького читал его современник, родственно переживший с ним одни и те же события, мысли и чувства, повидавший на своем веку те же города, те же дороги, тех же людей.

   Василий Иванович закрыл книжку и превратился в прежнего Качалова, спокойного, холодновато-любезного, слегка рассеянного.

   А когда он ушел, пожилой военный врач, приехавший на несколько дней с фронта, сказал мне:

   -- Вот уж никак не думал, что попаду на качаловский концерт, да еще такой блестящий. Ведь это тот самый Василий Иванович Качалов, ради которого я в студенческие годы простаивал ночи у театральных касс. Иной раз продрогнешь, промокнешь под дождем, а все стоишь. Авось, посчастливится получить билетик на галерку!

2

   О большом человеке нельзя вспоминать, как о личном знакомом. Главное, лучшее, важнейшее в нем проявляется в его деятельности, и никакие бытовые черты, никакие эпизоды его частной жизни не объяснят нам, как достиг он в своем искусстве той высоты, которая и сделала его предметом многочисленных воспоминаний.

   Полной жизнью Василий Иванович жил на сцене. Там он был Качаловым.

   Это имя я впервые услышал еще мальчиком -- сорок девять лет тому назад, во время петербургских гастролей "художников", как называли в те времена актеров нынешнего МХАТ. Я увидел тогда Василия Ивановича в роли чеховского студента Пети Трофимова; потом в "Юлии Цезаре" Шекспира. Но в сознании людей моего поколения Качалов больше всего и дольше всего оставался Петей Трофимовым. Не случайностью было то, что ему, молодому актеру, выпала на долю роль студента в молодом спектакле молодого театра.

   Это был первый подлинный студент нашего времени на театральной сцене.

   А эпоха была такая, когда подымалась большая волна революции, когда близился девятьсот пятый год.

   Московский Художественный театр вошел не только в историю театральной культуры, но и в историю общественной жизни нашей родины. Театр Станиславского и Немировича-Данченко, театр Чехова и Горького догнал время, сегодняшний день, от которого были так далеки императорские театры. Его искусство было идейным, и потому так полюбила этот театр публика в годы революционного пробуждения страны. Любой сигнал, любую весть о близкой буре жадно ловила молодежь.

   В эти годы среди голосов Художественного театра самым молодым и близким молодежи был голос Василия Ивановича Качалова.

   И я никогда не забуду, как, заглушая рукоплескания партера, неистовствовал раек, битком набитый молодежью:

   -- Качалов! Ка-ча-лов!

   Позже я увидел Качалова в Москве в роли горьковского Барона.

   До сих пор трудно понять, откуда у молодого артиста нашлось в запасе столько жизненных наблюдений, необходимых для создания этого сложного и печального образа.

   Для того чтобы сыграть Барона, надо было перевоплотиться на сцене дважды -- в брезгливого аристократа, великосветского хлыща, а потом босяка, золоторотца, обитателя "дна".