Сборник статей, воспоминаний, писем

   Вторую половину лета Качалов с семьей отдыхал в тишине немецкой деревни, в Гарце, у подножья Брокена. "Гарц -- это самая гористая и лесистая местность в самой середине Германии,-- писал он в июле 1923 года,-- и наша деревушка Schierke в самой высокой части Гарца: четыре часа вскарабкивается маленький поездишко по спиралям гор. Воздух, правда, необыкновенный. Давно уже таким воздухом не дышал, пожалуй, со времен Синих Камней Кисловодска. Что-то похожее по воздуху было еще около Тифлиса. Воздух и тишина. Говорят, это были любимые места Гёте, и в нашей Schierke есть Goethehaus, где он писал вторую часть "Фауста". Тишина, потому что деревушка расползлась по горе, рассыпалась отдельными домиками, и никаких жителей не видно и не слышно. Шумно и противно только в отеле, где мы живем (здесь всего три отеля). Конечно, оркестр, фокстрот и все прочее, но вышел из отеля -- и лес, воздух и тишина безлюдия. Даже на балконе у нас с Димкой, где я пишу тебе сейчас, не слышно никаких отельных звуков и не видно никаких рож. Видно только проходящее стадо коров, большое, я думаю, около 100 штук. У каждой коровы по громадному колокольцу на шее. Минут двадцать слышен этот звон стада,-- немцы называют его "Damen-Kapelle" {Дамский оркестр.} -- по утрам в 7-м часу и по вечерам".

   Отдых от работы продолжался два месяца -- до начала августа. Август и сентябрь прошли в репетициях. Октябрь играли в Европе. С ноября -- второй американский сезон. О весне 1924 года В. И. писал решительно, что "во всяком случае -- уже без всякой Европы" прямо поедет в Москву и будущее лето будет проводить в Москве или под Москвой.

   Перед Америкой играли в Париже. Сезон был очень напряженный. Качалов играл Иванова, Вершинина, Тузенбаха, Гаева, Ивана Карамазова и даже "тряхнул стариной" -- раз сыграл Глумова. Свободен был только в "Хозяйке гостиницы", которая прошла один раз, и в "Федоре", на которого у В. И. не хватало сил. О парижском сезоне остались приятные воспоминания. "Иванова играл по-другому,-- писал он.-- Говорят, много лучше, чем раньше. Говорят, удалось дать почувствовать в нем недавнего большого, сильного, широкого ("песни пел да рассказывал небылицы",-- вспоминает Сарра,-- или "начнет говорить, так глаза у него, как уголья") человека с полетом, с индивидуальностью. А теперь, сломленный, он не кисляй, не нюня, а замкнут, застыл, как-то сухо страдает, больше внутренне озадачен и удивляется, чем жалуется. Говорят, я теперь больше внушаю уважения, чем жалости. У меня самый строгий судья, не принимающий многих моих ролей, это Марья Петровна {М. П. Лилина.}. Она была мной довольна. За Ивана Карамазова я слышал от французов и от русских такие похвалы, каких, пожалуй, раньше не слыхал, даже как-то неловко рассказывать. Сил хватало, как ни странно".

   "Спасибо за описание похорон Эфроса,-- писал он в ноябре.-- Мне очень трудно привыкнуть к мысли, что его нет. Я любил его нежно, любовался и радовался на его душу".

   В Нью-Йорке В. И. усиленно репетировал Штокмана, от которого все-таки не удалось отделаться. С декабря 1923 года стал играть "с успехом и даже удовольствием": "Ей-богу, пьеса нескучная, довольно ловкая и даже занимательная. Я ее хорошо сократил, сжал, выкинул много лишних разговоров...".

   23 декабря началась поездка по другим городам -- Вашингтон, Питтсбург, Кливленд, Чикаго, Детройт, Филадельфия. О Питтсбурге В. И. сообщал: "Огромный город, но безнадежно американский. В нем умерла на днях, уже после нас, Дузе -- в номере того же отеля, где жили мы". В Нью-Йорке у Василия Ивановича было несколько концертов. От выступления в Париже на обратном пути он отказался.

   "Так ты говоришь, "Лес" у Мейерхольда хорош, местами даже чорт знает как захватывает? -- писал он еще из Нью-Йорка.-- Ну, ну! Невероятно, но факт. Нет, не могу этого принять. Какая-то, очевидно, "точка зрения" у меня еще осталась, застряла в горле, как кость, и мешает свободно глотать такие штуки. Конечно, я не огорчаюсь этим (т. е. "Лесом") так, как огорчается К. С.: он чуть не плакал -- не столько от самого Мейерхольда, сколько от вас всех, увязающих в таировских сетях, заблудившихся в мейерхольдовском "Лесу",-- вообще от вашего легкомысленного предательства. Мне не хочется задавать тебе "ехидных" вопросов, испытываешь ли ты все-таки какую-нибудь настоящую, живую (а не умственную) радость от такого "преломления" Островского через современность. Не хочется спрашивать, во-первых, потому, что на мое ехидство ты можешь спокойно ответить, что вообще живой радости ни от какого Островского ты не испытываешь. А во-вторых, я чувствую, что в моем вопросе звучат гневные или скорбные нотки..."

   Вскоре после возвращения в Москву Станиславский и Качалов вместе пошли смотреть мейерхольдовский спектакль "Лес" и вернулись возмущенные.