Счастье цыганки

На столе лежит сумочка, она раскрыта. Значит, мама принесла что-то с собой. А что тут, на кухне, не так? Антон осмотрел кухню и понял, что кувшин. Любимый отцовский кувшин. Его место — там, в углу, за микроволновкой. А он сейчас стоит на столе. Почему? Ведь мать никогда не любила чистую, кипяченую воду. Всегда предпочитала кофе. Или соки. И почему она так неестественно улыбается?

Боже мой! Отцовский кувшин… Открытая сумочка… Неужели она принесла с собой яд, чтобы отравить Астахова?! Невероятное предположение… Но что, если оно правильное?

Недолго думая, Антон взял кувшин за ручку и протянул его Тамаре, так что она должна была взять его обеими руками.

— На, пей, мамочка. Ты ведь так торопилась… Наверно, с дороги с удовольствием выпьешь чистой водички?

Растерявшись, Тамара ничего не смогла сказать.

— Пей! — повторил Антон.

— Спасибо, не хочу, — выдавила из себя она.

— Тогда, дай мне! — сын выхватил кувшин из ее рук. — Мама, что, черт возьми, происходит. Ты вот так просто, как здрасьте, пришла, чтобы отравить Астахова?

— Он заслужил это!

— Неужели это все из-за денег? А? Неужели? Мам, остановись, пока не поздно.

— Поздно.

— Понятно. Ты думаешь, что вы с Игорем убили Кармелиту. Нет. Это не так. Кармелита жива. Я ее спас. Я вытащил Кармелиту из огня.

— Герой!..

— Не нужно иронизировать. Она — человек, и никто не вправе лишать ее жизни.

Тамара рассмеялась, с надрывом, по-мхатовски.

— Раньше ты так трепетно не относился к человеческой жизни. Помнишь, когда ты умолял меня убить своего ребенка? Тебе было плевать и на то, что Светка может пострадать. А ведь я тебе говорила. Я тебя упрашивала…

Антон потемнел лицом.

— Спасибо, что напомнила. Да, это было. Но ведь я сумел в конце концов остановиться. И ты тоже… Мама, остановись! Пообещай мне, что больше не тронешь Кармелиту. И отца тоже.

— Он тебе не отец. Твой отец — Игорь!

— Нет, мама, мой отец — Астахов. Я это понял давно. И навсегда! Никакого другого отца я не знаю. И не признаю. Мама, обещай, что ты прекратишь все эти темные делишки.

— А если я не стану обещать, что ты мне сделаешь? Что?

Антон не ответил, потому что и сам задумался, а что он может сделать матери. Она же, почувствовав его нерешительность, продолжила:

— Стой, погоди… Я попытаюсь догадаться. Ты сдашь меня милиции. Сдашь вместе с этим отравленным кувшином, на котором мои отпечатки пальцев… Что ж! Попробуй! Но учти, это очень сложно — сдать мать. Ведь я люблю тебя. — Тамара пошла к выходу.

— Мама, остановись! — умоляющим голосом крикнул он.

Она замерла на мгновение у двери. Потом резко бросила:

— Нам больше не о чем разговаривать, — и ушла.

Антон посмотрел на графин с отравленной водой. Что делать? Нужно принимать решение. Но какое?

Так, в нерешительности, он простоял минут пять. Потом тряхнул головой, как будто сбрасывая какое-то наваждение, и вышел, прихватив с собой кувшин.

* * *

Олеся умерла? Нет, этого не может быть, в это нельзя поверить. Наверное, произошла какая-то ошибка. Вот сейчас она выйдет из-за угла навстречу, и все. Пройдет этот дурной сон, который начался там, в милиции…

До сих пор Астахову наибольшим горем казались ссоры с Олесей, в последнее время участившиеся. Он был уверен, что ничего хуже быть не может. Оказалось, может — это ее смерть.

Николай Андреевич присел на скамейку, постарался вспомнить, когда между ними впервые пробежала искорка, та самая, которая потом оборачивается любовью. Он прикрыл глаза. И воспоминание всплыло само собой.

…С тряпкой для протирания пыли в руках она перебирала бумаги, лежавшие по всему его столу. А он вошел, строго спросил:

— Что вы здесь делаете?

На самом деле строгость его объяснялась неловкостью положения и, наверное, даже стыдом. Он ведь всегда стеснялся беспорядка, периодически возникающего у него на столе. И поэтому, когда кто-то вторгался на его стол, он, проявляя особый вид самозащиты, становился ужасно раздражителен.

Но Олеся ничего этого, конечно же, не поняла. Она совершенно растерялась, беспомощно, по-детски посмотрела на него. На глаза мигом навернулись слезы.

— Я… я… пыль протираю, бумаги стопкой складываю. У вас такой беспорядок на столе!

И только тогда он осознал свою вину. Ему стало страшно неловко: это же его бич с детства — захламленный рабочий стол. Как мама ни ругала (а потом жена, точнее, жены), толку никакого. Нечего сказать, молодец! Сам виноват, а на девочку набросился. Вон до слез довел… Как же убирать, не собрав бумаги, тонким слоем рассеянные по всему столу?

Тогда эти мысли мигом пронеслись в голове. И он ответил, так же несколько растерянно, виновато:

— Ну да, да. Все некогда. Руки не доходят.

— Не страшно, — улыбнулась Олеся. — Теперь же есть я. Я постоянно буду все убирать и аккуратно складывать. У вас же работы, наверно, очень много. Ведь так?

«Боже мой, — подумал он тогда. — Неужели хоть один человек на свете заметил, что у меня много работы?!»

— А не обманете?! — спросил шутливо.

— Ну что вы?! Нет, конечно! Я вообще никогда не обманываю, — сказала Олеся и тут же прикусила язык, застеснялась своего пионерского хвастовства.