Се человек

Моторы не работали, и даже если бы он снял с них кожухи, его технических знаний не хватало, чтобы их починить. Ни один из приборов не работал. Машина времени была мертва.

Понимание ситуации поразило его шоком. Вероятно, он уже никогда снова не увидит двадцатое столетие, не расскажет, чему был свидетелем здесь.

Слезу выступили у него на глазах, и, спотыкаясь, он выбрался из машины, оттолкнув Иоанна в сторону.

— Ты что, Эммануил?

— Что мне здесь надо? Что мне здесь надо?! — закричал Глогер по-английски, и слова получились нечеткими. Они тоже показались ему незнакомыми. Что происходит с ним?

Он подумал было, не иллюзия ли все это — вроде затянувшегося сна. Идея машины времени казалась ему теперь совершенно абсурдной, невозможной.

— О, Господи, — простонал он, — что происходит?!

Снова ощущение, что все покинули его, овладело им.

8

Где я?

Кто я?

Что я?

Где я?

— Время и личность, — любил говорить с энтузиазмом Хеддингтон, — две большие тайны. Углы, кривые, мягкая и жесткая перспективы. Что мы видим? Что мы такое? Чем мы можем быть или были? Все это — искривления и повороты времени. Я презираю теории, настаивающие на рассмотрении времени, как четвертого измерения, описывающие его в пространственных эпитетах. Неудивительно, что они ни к чему не привели. Время не имеет ничего общего с пространством — оно связано с психикой. О! Никто не понимает. Даже вы!

Члены группы считали его немного чокнутым.

— Я — единственный, — сказал он серьезно и спокойно, — кто действительно понимает природу времени…

— К слову… — сказала твердо миссис Рита Блейн, — я думаю, что подошло время чая, не так ли?

Остальные с энтузиазмом согласились. Миссис Рита Блейн была немного нетактична. Хеддингтон обиженно встал и ушел.

— Ну и пусть, — сказала она, — ну и хорошо…

Но остальные остались недовольны ею. Хеддингтон, в конце концов, был хорошо известен и придавал группе определенный престиж.

— Надеюсь, он вернется, — пробормотал Глогер.

Он иногда страдал мигренью. Появлялось головокружение, тошнота, полное погружение в боль.

Часто во время приступов он начинал представлять себя другой личностью — персонажем из книги, которую читал; каким-нибудь политиком из передачи новостей; исторической личностью, если в это время читал мемуары. Все эти личности отличала одна особенность — беспокойство, тревога. Хейст в «Победе» был одержим тремя людьми, появившимися на острове, он стремился остановить их и, если это возможно, убить. (В роли Хейста Глогер был несколько более грубым, чем когда воображал себя героем Конрада). После того, как ознакомился с историей Русской революции, Глогер был убежден, что его имя — Зиновьев, министр транспорта и связи. Он очень боялся, как бы его не вычистили из Партии через несколько лет.

Глогер лежал в темной комнате, и голова раскалывалась от тошнотворной боли. Заснуть было невозможно, потому что невозможно было найти решений гипотетических проблем, одолевших его. Он полностью терял ощущение собственной личности и обстоятельств, которые напомнили бы, где и когда он находится.

Когда он рассказал об этом Монике, ее позабавил рассказ.

— Однажды, — сказала она, — ты проснешься и спросишь, кто ты, а я не скажу тебе.

— Хороший из тебя психиатр получился, — засмеялся он.

Ни один из них не беспокоился по поводу этих галлюцинаций. Глогер жил одним днем, не обращая внимания на свои шизоидные наклонности, только его поведение иногда менялось в соответствии с компанией, в которой он находился; и он замечал, что бессознательно имитирует нюансы речи других людей, но понимал, что в какой-то степени это делает каждый человек. Это часть жизни.

Иногда он задумывался над этой проблемой, удивляясь сращиванию индивидуальности других людей с собственной.

Например, выпивая в каком-нибудь баре, он мог вскочить из-за стола и сделать что-нибудь странное, ухмыляясь при этом Монике.

— Посмотри на меня, — говорил он, — смотри… коралловый остров…

Она недовольно хмурилась.

— Что с тобой на этот раз? Ты добьешься, что нас выгонят.

— Вокруг меня только море. Я — Билл-Прилипала, — заводил он.

— Ты быстро пьянеешь, Карл, в этом твоя беда…

— Наоборот, я могу выпить слишком много — вот в чем дело.

— Эй, во что это ты играешь? — сказал мужчина за стойкой, чей локоть он толкнул.

— Я и сам хотел бы знать, друг. Сам хотел бы знать.

— Пойдем, Карл. — Она встала, потянув его за руку.

— Чем больше живет какой-нибудь человек, тем меньше остается мне, сказал он, когда она протаскивала его сквозь дверь.

Бары и спальни. Спальни и бары. Казалось, большую часть своей жизни он проводил в полумраке. Даже книжный магазин казался тусклым.

Конечно, были исключения — солнечные и светлые зимние дни. Но все его воспоминания о Монике были связаны с сумраком. Какой бы ни был час, они всегда находились в каком-то сумраке после того, как впервые легли в постель.

Однажды Глогер сказал:

— У меня тусклый ум…

— Если ты имеешь в виду грязные мысли, я согласна с тобой, — ответила она.

Он игнорировал замечание.

— Думаю, это из-за матери. Она никогда не имела слишком твердой связи с реальностью…