Себя преодолеть

Подозвал меня и сказал по-прежнему возбужденно и громко:

— Ну и судья! Музейный экземпляр. Задыхаюсь. Туман в голове, а хлопка не дает. И таких ублюлков земля носит!

На лбу у него светлой росою собрался пот.

— Ты отдыхай. Сейчас вызовут, — сказал я примирительно и отошел.

— Кличут! — засуетился массажист.

Кузьмин поднялся. Поправил волосы. Тряхнул головой, сбрасывая капли пота. Утерся полотенцем. Снова пригладил волосы. Вдохнул нашатыря из флакона.

Путь на сцену закрывал толстый мужчина.

— Позвольте! — Кузьмин тронул его за плечо.

Мужчина не пошевельнулся.

— А-а! — Кузьмин оттер его плечом. — Уши развесил.

Мужчина отскочил, прошипев вслед ругательства. Кузьмин из-за плеча ожег его взглядом. Врач остановился. Он владел тремя языками и ловко заговаривал зубы.

— Пошли его подальше, — мирно посоветовал массажист, пробираясь за Порошиным.

Толстяк налился кровью. Теребил свою корреспондентскую карточку и зло отбивался от увесистых фраз врача.

«Поднимет Дед штангу в этой и еще в последней попытке — золотая медаль у него», — решил я.

Кузьмин подбежал к штанге. Крутнул гриф. Отошел.

«Примета, — отметил я про себя. — Исконная кузьминская примета. Вроде поправляет штангу, а сам вертит гриф на счастье».

Кузьмин натер грудь магнезией. Встряхнул руками, расслабляя мышцы.

— Неси кофе! — шепнул врач массажисту.

Массажист кивнул и юркнул в толпу.

— Тише! — цыкнул Порошин. У него в нервном тике прыгала бровь.

Кузьмин присел над штангой. На спине вздулись, очерчиваясь, крупные мышцы.

— Выжмет! — прошептал кто-то.

— Заткнись! — озлился Порошин. Бровь, выплясывая, уродовала лицо.

Я отыскал глазами судью. И мысленно обратился к нему с горячей речью: «Поимей совесть! Ну, не держи хлопок. Будь честным человеком!»

Кузьмин натянулся. Мышцы зашевелились и снова вздулись. Побелела кожа.

Штанга глухо ударила в грудь. Судья раскинул руки для хлопка. Кузьмин замер.

«Тянет хлопок. Ох, как тянет!» — отмечал я секунды.

Порошин издал горлом клекот и побледнел.

Хлопок!

Кузьмин вздрогнул. Мне показалось, что с ним вздрогнули все люди в зале. Взметнулись локти. Мышцы росли на глазах. Массивные клубки. Перекатывались. Исчезали. Взбухали. Кожа порозовела.

Штанга медленно вылезала на вытянутые руки. Чересчур медленно для второй попытки. «Срыв не вышел», — отметил я.

Рядом, часто дыша, топтались Бубнов, Порошин, врач, ребята. И все мы орали: «Давай, Витя!»

Я охрип за секунды. Вопил и осязал эту тяжесть в своих руках. После сокрушенно подумал: «Свежести нет у Деда. Просчитался, перетренирован. Сила без взрыва. Скверно выжал вес».

— Работа на чистую силу. Опасно. Большой вес не пойдет, — сказал Щекин.

— Молодец! — Я шлепнул Кузьмина по спине. Она отдавала жаром. Я уловил удар его сердца.

— Нет, плохо! — отрезал Кузьмин. — Хлопок нова тянул, негодяй.

— А на последнюю попытку соберись! — вскипел Порошин, состроив зверскую физиономию.

— Толстяк грозился разнести нас в своей газете, — сообщил доктор.

— «Твоего вийска мы не боимся, — цитировал наизусть Щекин ответ запорожцев турецкому султану, — землею та водою будемо быться с тобою, вражий и проклятый сын...» — И он закрутил затейливые казацкие ругательства.

Грохнул дружный смех.

— Страшное волнение, — признался Кузьмин. — Всего разрывает. Проиграешь — вот такие, как толтяк, распишут. Вытащить бы его за уши. на помост заставить просто так постоять на публике. Со страху наложил бы, болтун.

— Наложил бы как пить деть, — согласился массажист.

— Встряхни руки, — попросил Кузьмин массажиста и заметил хмуро: — А в этот раз аплодировали. Оказывается, силой нужно давить. Другого языка не знают.

Мы стояли кругом, и каждый стремился чем-нибудь помочь. Мы знали, что такое неудача. Едкая и беспощадная беда. И всем сердцем желали Бубнову и Кузьмину победы. И еще мы злились на зрителей. Они недолюбливали нас, «красных». Прощали судейскую несправедливость и свистели, мешая.

Я уже не очень верил в успех Деда. Но крепко переживал за него. Даже устал. Пошел с врачом и сел на скамейку за кулисами. Выступать завтра, а я, хоть выжми, мокрый от волнения.

— Сердце колотится, не сосчитать, — сказал я.

— Главное — завтра не тушеваться, — медленно говорил врач. — Я сужу иногда бокс. Спрашиваешь парня на ринге: «Фамилия?» Бедняга дрожит. Губы мельтешат, а не отвечают. Владей собой. Пойду проведаю Бубнова. Он в раздевалке с Пепеляевым. Подбодрю. Может, нужно что.

Я тоже встал.

Врач сказал:

— Сейчас Кузьмин закончит жим, и давай уходи.

Я облокотился на голую большую стену. Разминочный зал. Перегородка, а там сцена.

В буфетном углу люди невозмутимо пили вино и жевали. Суетились тренеры других команд. Вошли важные господа. Полицейские у входа щелкнули каблуками. Сорвался навстречу служитель. Откуда-то появился президент Международной федерации тяжелой атлетики. Длинный швед. Льстиво улыбнулся и увел господ. Как рассыпанный горох, забегали во все стороны репортеры.

Звякнула штанга.

Налегла тишина. Люди сгрудились в проходах.

«Кузьмин на помосте. Тронул гриф на счастье», — догадался я.

Сбоку сидела женщина в тесной облегающей кофте. Курила и целовала украдкой своего соседа в мочку уха.