Седьмой крест. Рассказы

— Ну, — сказал Редер, — увидишь, Лизель просто обалдеет. — Он нажал кнопку звонка. Еще не смолк пронзительный звон, как последовала настоящая буря — захлопали двери, закричали дети, и он услышал восклицание Лизель: «Вот уж не ожидала!» Перед Георгом завихрились облаком цветастые платьица, личики, усыпанные тысячью веснушек, испуганные глазки, пестрые обои — затем стало темно и тихо.

Первое, что Георг снова услышал, был голос Редера, сердито кричавшего:

— Кофе, слышишь, дай кофе, завари свежего, а не бурду.

Георг приподнялся на диване. С большим трудом пришел он в себя от обморока, в котором было так безопасно, и очутился в кухне Редеров.

— Это со мной еще бывает, — объяснил он, — пустяки. Пусть Лизель не беспокоится насчет кофе.

Георг опустил ноги под кухонный стол. Он уложил забинтованную руку между тарелками на клеенку. Лизель Редер успела стать толстухой, в штанишки пажа она бы уже не влезла. Теплый, слегка грустный взгляд ее карих глаз скользнул по лицу Георга.

— Ладно, — сказала она, — самое разумное, что ты можешь сделать, это поесть. А кофе мы будем пить потом! — Она собрала поужинать. Редер усадил трех старших детей за стол.

— Подожди, Георг, я нарежу тебе кусочками, или ты справишься с вилкой? Не взыщи, у нас каждый день «воскресный» обед — из одного блюда. Хочешь горчицы? А соли? Хорошо поесть и хорошо попить — это укрепляет и душу и тело.

— Какой день сегодня? — спросил Георг.

Редеры засмеялись:

— Четверг.

А ты ведь отдала мне свои сосиски, Лизель, — сказал Георг, который старался освоиться с этим обычным вечером, как осваиваются с величайшей опасностью. Он принялся есть здоровой рукой, Редеры тоже ели. То Лизель, то Пауль время от времени посматривали на него, и он чувствовал, что они ему по-прежнему дороги и что он им тоже остался дорог.

Вдруг он услышал шаги на лестнице, все выше, выше — он насторожился.

— Что ты слушаешь? — спросил Пауль.

Шаги стали удаляться. На клеенке, рядом с его больной рукой, белел круг, должно быть от горячей чашки, Георг взял стакан и надавил им как печатью на побледневший кружок: будь что будет. Пауль, истолковавший это движение по-своему, откупорил бутылку с пивом и налил ему. Они медленно доканчивали ужин.

— Ты опять живешь у родителей? — спросил Пауль.

— Время от времени.

— А с женой вы совсем разошлись?

— С какой женой?

Редеры рассмеялись.

— Да с Элли.

Георг пожал плечами:

— Совсем разошлись.

Он оглянулся кругом. Сколько удивленных глазок! Он сказал:

— А вы за это время постарались.

— Разве ты не знаешь, что немецкий народ должен увеличиться вчетверо? — сказал Пауль, смеясь одними глазами. — Ты, видно, не слушаешь, что говорит фюрер.

— Нет, я слушаю. Но он же не сказал, что маленький Пауль Редер из Бокенгейма должен все это сработать один!

— Теперь, правда, уже не так трудно заводить детей, — сказала Лизель.

— А когда же это было трудно?

— Ах, Георг! — воскликнула Лизель. — Ты остришь, как прежде.

— Нет, ты прав, нас дома тоже было пятеро, а вас?

— Фриц, Эрнст, я и Гейни — четверо.

— И ни одной собаке до нас дела не было, — сказала Лизель. — Теперь все-таки видишь какое-то внимание.

Пауль сказал, смеясь одними глазами:

— Ну как же, Лизель получила через дирекцию пожелание счастья от государства.

— Вот и получила, я лично!

— Прикажешь и мне поздравить тебя с великими достижениями?

— Можешь шутить сколько хочешь, но всякие там льготы и прибавка — семь пфеннигов в час — это сразу чувствуется. Налоги нам отменили и вдобавок прислали вот такую стопку чудесных новых пеленок.

— Не иначе, нацистская благотворительность проведала, что трое старшеньких до дыр промочили старые, — сказал Пауль.

— Да не слушай ты его, — сказала Лизель, — знаешь, как у него глазки блестели и как он передо мной распинался, словно жених, когда мы ездили путешествовать этим летом.

— Путешествовать, а куда же?

— В Тюрингию. В Вартбурге побывали, и где Мартин Лютер был, видели, и состязание певцов, и Венерину гору.^{6}

Это нам было тоже вроде подарка. Никогда в истории не было ничего подобного.

— Никогда, — сказал Георг. Он подумал: такого подлого обмана? Нет, никогда! Он сказал: — А ты, Пауль, как? Доволен?

— Пожаловаться не могу, — отозвался Пауль. — Двести десять в месяц — это на пятнадцать марок больше, чем в двадцать девятом, то есть в самый лучший послевоенный год — да и то я всего только два месяца так получал. А теперь уже не снизят.

— Это и по людям на улице видно, что есть работа, — проговорил Георг. Горло сжали спазмы, сердце ныло.

— Что ты хочешь… война! — заметил Пауль.

Георг сказал:

— Разве это не странное ощущение?

— Какое?

— Да что ты делаешь штуки, от которых люди потом умирать будут?

— Ах, каждому своя судьба! Один потерял, другой вдвое наверстал, — отмахнулся Пауль. — Если еще ломать голову над такими вещами… Молодчина, Лизель, вот это кофе так кофе! Пусть Георг почаще к нам приходит.

— Я за три года не пил кофе вкуснее. — Георг погладил руку Лизель. Он подумал: прочь отсюда, но куда?