Седьмой лимузин

«Миллион марок одной купюрой», в соответствии с интуицией Гривена, вышел из стен студии на берлинские улицы. Он также догадался не подсовывать зрителю Люсинду ни с чрезмерной назойливостью, ни с чрезмерной откровенностью. Сперва публике предстояло запомнить ее лицо — лицо довоенной содержанки богатого, отвратительно богатого торговца скотом, который поддерживает ее жизненный стиль, вручая по миллиону марок наличными; при этом он искренне надеется, что ревнивая жена пребывает в неведении. Но Люсинда (женщина-вамп, каковою она оказалась) обманывает его, заведя интрижку с молодым офицером (которому вскоре предстоит погибнуть в бою), и швыряет направо и налево деньги своего благодетеля.

Дальше сюжет развивается вокруг купюры в миллион марок и людей, в чью жизнь она входит. От магната кораблестроения к веймарскому священнику и далее к прижимистой старой вдове, которая кладет ее в кубышку в годы войны. Но тут начинается инфляция — и редкостная купюра вливается в число бессчетных и ничего не стоящих новых, вбрасываемых в обращение государственным печатным станком. Она переходит из рук в руки в обмен на все более и более эфемерные радости — автомашину «Бугатти» (Гривен использовал на съемках свою собственную), ящик французского шампанского, зимнее пальто, буханку хлеба. В конце концов купюра оказывается лишь одной из обесценившихся бумажек в пухлой пачке, которую держит в руке Люсинда (жалкая и откровенно проституированная тень себя прежней), бредя в непогоду по заснеженной улице. Этими деньгами Люсинда расплачивается с уличным сапожником, который прибивает ей каблук.

«Иронический разрез нашего времени!» «Сногсшибательно!» — Критикам нравится, когда их сшибают с ног. И после премьеры они не поскупились на похвалы в адрес Люсинды.

Остальным исполнителям досталось в фильме ничуть не меньше экранного времени, но публика видела только Люсинду, жаждала только ее, окуналась в ее пороки и сокрушенно разделяла с нею бездну ее падения. Теперь Люсинда начала появляться в белом горностае и цветных шарфах а ля Айседора Дункан. В таком виде она садилась в Двадцать третью модель Гривена.

— Разумеется, — говорила она преследующим ее повсюду репортерам. — Разумеется, у меня действительно была такая купюра. Не в таких скандальных обстоятельствах приобретенная… сами понимаете. Но время было страшное и… ну да, надо же было что-то есть.

Гривен не упрекал Люсинду в таких забавах: нельзя ведь упрекать кошку, играющую с мышью. Но почему-то успех «Миллиона марок…» не принес ему той радости, которую он надеялся ощутить. В глубине души он понимал, что эта картина — пустышка, а символическое звучание, которое усмотрела в ней критика, следовало объяснять ее — критики — собственными комплексами.

Он рассматривал этот фильм как пропуск в компанию режиссеров. На студии УФА ему теперь было доступно все. Но кое-что пошло вкривь и вкось, особенно в его взаимоотношениях с подругой жизни. Ему не хотелось строить свою карьеру на эксплуатации сомнительного прошлого Люсинды. Его следующий фильм должен быть обязан своим успехом только ему самому.

Глава двадцать первая

«…если вы режиссер, то людям вы кажетесь Вседержителем, в руках у которого мегафон. Не верьте этому. Почти с самого начала я потерял контроль за развитием событий».

Несмотря на твердое решение, принятое Гривеном первого января 1927 года, и на протяжении остальных трехсот шестидесяти четырех дней Гривен по-прежнему пребывал в сильнейшей зависимости от Люсинды. Да и могло ли быть иначе? Они были мужем и женой во всех смыслах, которые реально имели значение, не говоря уж о чисто финансовых. «Миллион марок одной купюрой» принес студии УФА много миллионов уже не подверженных инфляции твердых марок, и существенный процент этой прибыли поступил на их счет. Люсинда утверждала, что так и не смогла привыкнуть к тому, что в руках у нее оказалась куча денег, на которые можно приобрести по-настоящему ценные вещи.

Кроме того, она стала его вечной утешительницей, стала той, кто может во тьме стереть ему пот со лба, может вновь и вновь выслушать его мучительные рассказы о траншеях и об Убийственном Сне — и тем не менее с утра оказаться рядом с ним в постели. И когда он в одиночестве работал у себя в студии, перед его мысленным взором со всей неизбежностью всплывало ее лицо. За рулем «Бугатти» — к чему он допускал ее теперь все чаще — она хищно и опасно улыбалась, а ее волосы трепетали на ветру. И этот образ — всплывавший перед его мысленным взором — был и радостен, и путающ, но неизменно фрагментарен, — пока он наконец не нашел недостающий всей мозаике фрагмент.

Старый приятель по ассоциации «Культура кино» однажды июньским утром сунул голову в дверь студийного кабинета Гривена.

— Сходи в зал для просмотров, Карл. Тебе непременно надо это увидеть.