Седьмой лимузин

Глава двадцатая

«Когда Люсинда начала играть, она вошла в самую пору. Подумайте об этом, Алан. Каково, по-вашему, соблазнить всю публику?»

Эрих Поммер окутал себя облаком благородного дыма гаванской сигары лучшего сорта, вместе с Пабстом и Карлом Гривеном наблюдая за первым выступлением Люсинды. Она с самого начала привлекла к себе внимание этого Великого Человека. Гривен предвидел это заранее. Он выдержал борьбу со вторым режиссером, которому нравилось наряжать дебютанток в пышные юбки и водружать им на голову напудренные парики.

Гривену удалось настоять на том, чтобы Люсинда оделась поплоше, позаурядней — и чтобы сюжетом предложенного ей этюда было поведение девушки времен войны, получающей с фронта телеграмму о гибели жениха. И без его подсказки она умела управлять чужими эмоциями. Не рыдала, даже не всхлипывала. Она играла только глазами, мрачно тлеющими и больными после получения трагического известия. Глядя на нее, исполняющую эту миниатюру, Гривен почувствовал, что на него самого накатывает нечто, чему он бессилен подыскать определение.

Луч кинокамеры погас, в зале зажегся свет. Поммер нарушил молчание первым.

— Люсинда Краус. Это ее настоящее имя, Карл?

Карл хотел ответить кивком, но потом передумал.

— Полагаю, что так, мой господин.

Поммер раздавил ошметок сигары.

— Что ж, башковитые молодые женщины всегда нагоняют на меня тоску. Особенно после того, как я на одной такой женился. Но в этой и впрямь что-то есть. А вы что скажете, Георг?

Пабст, сложив руки кончиками пальцев друг к другу, по-прежнему любовался на пустой экран.

— Я восхищен. Но не уверен, что мне это понравилось.

— Вы ее используете? — спросил Поммер.

Режиссер искоса посмотрел на Гривена, произнес чуть ли не просительно:

— Позвольте мне немного подумать.

Поммер тяжело кивнул, давая понять, что аудиенция на этом оканчивается.

— Ладно. Предложим ей стандартный контракт. Я хочу, чтобы эти пробы показали режиссерам. Если и не вам, Георг, то уж кому-нибудь она приглянется наверняка.

На выходе Пабсту и Гривену пришлось пробираться через полупостроенный макет к фильму «Метрополис». Спускаясь по зигзагообразной лестнице, предназначенной для разрушителей машин из двадцать первого столетия, Пабст примирительно подал руку Гривену.

— Не дуйтесь, Карл.

— Вы видели пробы. Я насчет нее не ошибся.

— Не ошиблись. Она безупречная исполнительница, это ясно. — Глубоко вздохнув, Пабст пожал плечами, потом потрепал Гривена по затылку. — Мальчик мой, просто нам с вами нравятся в этой жизни разные вещи.

Остальные режиссеры студии УФА, тем не менее, в той или иной степени разделили восторги и надежды Гривена. Фриц Ланг ввел Люсинду в «Метрополис», специально придумав для нее не предусмотренную сценарием роль, и через две недели она обнаружила, что, вся в ослепительно сверкающей черной коже, возглавляет боевые отряды своих собратьев-пролетариев, саботирующих подземные системы обеспечения гигантского города, причем зовут ее — в роли злого робота — Марией.

Обедая в перерывах между съемками с Гривеном, она заставляла его смеяться до слез в роли все той же странно и порочно подмигивающей Марии. А в тот вечер, когда давали премьеру с последующим приемом и трескучая утопия, соответственно, была уже отснята и смонтирована, Люсинда шепнула ему на ухо: «Я согласна, дорогой. И я буду соответствовать своей роли, сам увидишь. Даже комнату афишами не обклею».

В его холостяцкую жизнь она вписалась с удивительной непринужденностью. В его шкафу появилось на диво мало платьев, по крайней мере, поначалу. Литографии Гросса притулились к более крупноформатным работам кисти Кандинского, уже у него висевшим. Если бы она еще только не скрежетала зубами по ночам! В удивительном для него самого порыве раскаяния Гривен спросил однажды у Люсинды, не удручает ли ее родителей тот факт, что они так открыто живут вместе не расписываясь. Она искоса посмотрела на него — устало, удивленно, загадочно — и пробормотала что-то насчет того, что они умерли еще до ее рождения. Затем откатилась на свой край кровати.

К счастью, такие минуты выдавались редко. И, как правило, после ожесточенной стычки они занимались любовью, так что их мастерство в обоих этих занятиях быстро пошло в гору. Люсинда, правда, так и не простила Гривену насмешек над собственным марксизмом. А сам Гривен, когда ему едва перевалило за двадцать и он еще учился в Гейдельберге, посетил в Цюрихе знаменитое кафе «Одеон» и видел там Ленина, который пытался в тот миг обсчитать официанта. Когда Люсинда в конце концов смирилась с тем, что это подлинная история, она надолго затихла в его объятьях. «Ты все превращаешь в шутку, Карл. И я никогда не смогу привыкнуть к этому».

Почувствовав укол совести, Гривен рассыпался в извинениях. Он представлял себе ее чем-то вроде вакуума, который ему предстояло заполнить лучшими качествами собственной натуры.