Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

И вот через 3 часа пути мы выходим из леса напротив своей деревни. Смотрим — стоят только несколько небольших свежесрубленных изб и ещё несколько незаконченных срубов.

Мама, посмотрев на эту картину, упала и зарыдала. Мы тоже не могли стоять. Сели и тоже плакали. Неясно даже было: от горя или от радости мы плакали. Наверное, было и то, и другое. От горя — из-за потерянной прекрасной довоенной жизни и от радости, что пережит наконец чужестранный кошмар. Мы наконец дома, где всё родное. Соседи, деревья, тропинки, дух предков. Была радость Родины!

Не было дома. Не было мужчин. Впереди зима. Продуктов в запасе нет. Все это промелькнуло в голове матери. Немного придя в себя, продолжили путь. По деревне не шли, а прошли большаком и вышли прямо на свою усадьбу. Пришли и сели на родные камешки, и снова слезы радости. Появились соседи. Стали обниматься и думать о проблемах. Рассказали, что первую зиму, кто прибыл первым, жили в одном немецком блиндаже. Затем первые прибывшие строились и в блиндаж заселялись новые жильцы. Мы прибыли последними, но блиндаж ещё был занят.

Что я обнаружил, когда пришли мои сверстники? То, что за два года я практически не подрос и отстал от своих сверстников почти на целую голову. Это был итог моего путешествия в Германию.

Взрослые говорили, что будет трудно с продуктами, так как урожай плохой. В колхозе не осталось никакой тягловой силы, кроме женщин. К осени приобрели шесть коров и три лошади, но еще не заготовили для них достаточно корма. До войны у нас в колхозе было около 60 лошадей, более сотни коров, свиноферма, овцеферма, птицеферма, пасека, сад. Не считая, что еще во дворе в каждой семье были корова и подтелок, пара свиней, пяток овец, несчитано кур. Картошку, зерно просто высыпали у дома — и забирай, что тебе причитается.

Теперь все нужно было начинать не просто сначала, а из немыслимого ничего, из преисподней. Это был для нас страшный итог войны. Но жизнь брала свое. Люди собирались, постепенно обустраивались, обживались, помогая друг другу, как это всегда было на Руси. Перезимовали и мы у дяди в соседней деревне. За зиму из лесу на себе вывезли для сруба лес. Весной поставили сруб, и жизнь начала возвращаться. На крапиве, лебеде и картошке я догнал сверстников в росте, пошел в школу. И жизнь вновь закружилась.

Но не было уже той силы в нашем колхозе. Почти каждый дом потерял мужчину. Молодые девчата уехали в город на заводы и стройки. Подрастающие ребята шли в школы ФЗО, училища, институты. Страна поднималась и строилась. Начала поступать в село техника, и жизнь на селе вновь начала оживать. Мы, бывшие узники фашистских лагерей, окрепли и стали тоже активными участниками восстановления страны.

Не заметили, как подкралась и старость. У нас выросли дети и внуки, и стали мы готовиться к спокойной и радостной старости. Ан нет. Вновь по нам нанесен удар. Нас вновь лишили покоя. Если в ту войну у нас отобрали счастливое детство, то в эту — спокойную старость.

Мой дед родился еще крепостным. Мать в детстве топила печь без трубы. О школе и не шло речи. Только при Советской власти мы стали людьми и смогли жить по-человечески.

Трудная судьба

Внученкова (Романова) Евдокия Дмитриевна

1928 г.р., ур. д. Акимовка Жиздринского р-на Калужской обл., проживает на ст. Зикеево Жиздринского р-на

Детство мое трудное. Нас было мать, отец и пятеро нас, детей. Жили очень бедно.

Отец работал в Людинове. Мать заболела — и отцу мы не нужны стали. Мне в школу ходить было не в чем, так я и осталась малограмотная. Окончила три класса, и тут нагрянула война.

Забрали брата 1922 года рождения на фронт. Две сестры замужем. Остались брат, я и мама. В 1941 г. в ноябре пришли к нам немцы. Мама только что спекла хлеб — круглые ковриги. Немцы вытащили ножи, стали резать и приговаривали: «Матка, гут брот», и требовали «яйки».

На второй день снова пришли немцы и стали ловить кур. Я побежала из дому. Они погнались за мной и кричали: «Панинка, пук-пук», мол, будем стрелять.

Но тут стали бомбить по немцам. Мы хоронились в бункерах.

Сами рыли землянки и бревнами настилали в два наката. Сидели по три семьи. Горячей пищи по трое суток не ели. Кругом летели снаряды и сыпались бомбы.

Мы находились в одной и той же одежде: раздеваться нельзя было и помыться негде было целый год.

Тут стали наши наступать. В одной из хат нас было три семьи. А по соседству немцы сидели на чердаке с пулеметами в сторону наших.

6 марта в 6 часов утра наши засекли пулеметную точку и начали бить из «катюши». И попал снаряд, где было нас три семьи. Мама грелась на русской печке, где ее и убило. Все убежали, а я осталась и кричала: «Мама, мама!» Но мама была уже мертва, а я задыхалась от дыма. Но я не помню, как оказалась в бомбоубежище, где и потеряла сознание.