Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

Мы — дети, опаленные войной,И выжили, пройдя все муки ада.Хотелось бы весь ужас позабыть,А сердце говорит: «Не надо!»Воспитаны на страшной той войне,В один союз объединились

И стали дружною семьей,Мы в общем деле породнились.Хоть рано стала я седа,Душа как прежде, молодаСтараюсь людям я помочь,Хотя сама давно больна.Мне дружба помогает жить,

И наш союз всегда на взлете,Нам пусть сопутствует успех,Хочу я знать, как вы живете.Мы — дети, опаленные войной,Желаем мира всей планете,Пусть станет новый век без войн,

Пусть всюду радуются дети!И ты услышь меня, Господь!И пусть все страны породнятся,Забудешь слово ты «война». Тогда чего же нам бояться?

Несколько недель из украденного детства

Желудков Дмитрий Дмитриевич

1933 г.р., ур. Тульской обл., проживает в Обнинске

Не могу не вспомнить необыкновенного мальчика из Гомеля, моего сверстника, который ценою своей жизни спас мою жизнь — Леву Крейчмана. Это был рыжеволосый, с веснушками и курносым носом, удивительно красивыми карими глазами паренек. Как потом поведал мне его одноклассник, отец Левы был еврей, работал артистом цирка, мама была украинкой и умерла при родах второго сына. Отец брал Леву в цирк на репетиции и на представления. А в четыре года Лева ходил по канату и работал на перекладине. Однажды он сорвался со снаряда и сильно повредил позвоночник, зашиб голову, отчего рост его затормозился. Лева до войны успел закончить среднюю школу и готовился поступать в вуз.

Мне тогда было 8 лет. Наш эшелон с подростками в возрасте 8-16 лет остановился в городе Резекне, что в Латвии под Ригой, для фильтрации и предварительной адаптации. Не знаю, в каком месте подсадили в наш вагон Леву Крейчмана, но приметил я его, когда наш товарный вагон разгрузился и он громко объявил, что в «коробке» следовало 682 субъекта, в том числе четверо «сытых» (мертвых). Не каждый из этих «субъектов» умел считать до 1000, да и в голову никому не пришло заниматься этим. Хотелось пить и полежать на земле.

У входа на территорию лагеря красовался плакат с правилами поведения детей, где запомнился абзац, запрещающий персоналу бить детей по лицу, драть за уши и волосы, пинать, бить чем попало, но допускалось по указанию коменданта наказывать детей розгами — от 3 до 15 в зависимости от характера вины. Я тогда представлял наказание ремнем, хворостиной ну и, конечно, подзатыльником. А что такое «розга», я наивно спросил у не по возрасту мудрого Левы.

Что означает наказание розгами, я испытал на своей шкуре уже на четвертый день, когда утром в составе пяти пацанов подметал плац и вместе с мусором опустил в «очко» уборной какую-то металлическую колодочку с мундира немецкого офицера, который вчера вечером вертелся на перекладине. И этим же утром комендант перед завтраком объявил нам перед строем о нашей провинности и наказал старшего десятью, а остальных — семью розгами. Строй повели на завтрак, а нас пятерых доставили в комендатуру лагеря. От голода, запаха и всего увиденного затошнило. В большой полумрачной комнате стоял сбитый из необструганных досок стол, в углу — кадка с водой и в ней размокающие вот эти самые розги: запах противнее, чем в уборной.

Мальчишка лет 12-ти не из нашего барака без рубашки с иссеченной спиной протирал пол. Начали со старшего. Первые 3-4 удара он принял молча, а при каждом последующем его тело изгибалось дугой и безжизненно падало голым животом на влажные доски стола с раздирающими душу вскриками. После седьмого удара тело его обмякло и истязание прекратилось. У них мертвых не бьют, но он остался жив.

Я лег четвертым. Меня колотило от страха и тело мое покрылось липким потом. Мне после рассказали, что я обмяк уже после второго удара. Я помню только первый. Мне показалось, что тело мое резанула горящая молния и достигла самого сердца, отчего оно раздвоилось и начало останавливаться. Я не смог издать даже звука, как последовал второй удар, который, мне показалось, пришелся по всем моим незащищенным внутренностям. И я потерял сознание. Пятый мальчик вытерпел все удары и даже без слез.