Несколько недель из украденного детства
Желудков Дмитрий Дмитриевич
Не могу не вспомнить необыкновенного мальчика из Гомеля, моего сверстника, который ценою своей жизни спас мою жизнь — Леву Крейчмана. Это был рыжеволосый, с веснушками и курносым носом, удивительно красивыми карими глазами паренек. Как потом поведал мне его одноклассник, отец Левы был еврей, работал артистом цирка, мама была украинкой и умерла при родах второго сына. Отец брал Леву в цирк на репетиции и на представления. А в четыре года Лева ходил по канату и работал на перекладине. Однажды он сорвался со снаряда и сильно повредил позвоночник, зашиб голову, отчего рост его затормозился. Лева до войны успел закончить среднюю школу и готовился поступать в вуз.
Мне тогда было 8 лет. Наш эшелон с подростками в возрасте 8-16 лет остановился в городе Резекне, что в Латвии под Ригой, для фильтрации и предварительной адаптации. Не знаю, в каком месте подсадили в наш вагон Леву Крейчмана, но приметил я его, когда наш товарный вагон разгрузился и он громко объявил, что в «коробке» следовало 682 субъекта, в том числе четверо «сытых» (мертвых). Не каждый из этих «субъектов» умел считать до 1000, да и в голову никому не пришло заниматься этим. Хотелось пить и полежать на земле.
У входа на территорию лагеря красовался плакат с правилами поведения детей, где запомнился абзац, запрещающий персоналу бить детей по лицу, драть за уши и волосы, пинать, бить чем попало, но допускалось по указанию коменданта наказывать детей розгами — от 3 до 15 в зависимости от характера вины. Я тогда представлял наказание ремнем, хворостиной ну и, конечно, подзатыльником. А что такое «розга», я наивно спросил у не по возрасту мудрого Левы.
Что означает наказание розгами, я испытал на своей шкуре уже на четвертый день, когда утром в составе пяти пацанов подметал плац и вместе с мусором опустил в «очко» уборной какую-то металлическую колодочку с мундира немецкого офицера, который вчера вечером вертелся на перекладине. И этим же утром комендант перед завтраком объявил нам перед строем о нашей провинности и наказал старшего десятью, а остальных — семью розгами. Строй повели на завтрак, а нас пятерых доставили в комендатуру лагеря. От голода, запаха и всего увиденного затошнило. В большой полумрачной комнате стоял сбитый из необструганных досок стол, в углу — кадка с водой и в ней размокающие вот эти самые розги: запах противнее, чем в уборной.
Мальчишка лет 12-ти не из нашего барака без рубашки с иссеченной спиной протирал пол. Начали со старшего. Первые 3-4 удара он принял молча, а при каждом последующем его тело изгибалось дугой и безжизненно падало голым животом на влажные доски стола с раздирающими душу вскриками. После седьмого удара тело его обмякло и истязание прекратилось. У них мертвых не бьют, но он остался жив.
Я лег четвертым. Меня колотило от страха и тело мое покрылось липким потом. Мне после рассказали, что я обмяк уже после второго удара. Я помню только первый. Мне показалось, что тело мое резанула горящая молния и достигла самого сердца, отчего оно раздвоилось и начало останавливаться. Я не смог издать даже звука, как последовал второй удар, который, мне показалось, пришелся по всем моим незащищенным внутренностям. И я потерял сознание. Пятый мальчик вытерпел все удары и даже без слез.