Секретов не будет

Знает только ночь                            глубокая,Как поладили они…

Современный коробейник — лицо материально ответственное. Гусарские замашки его не украшают, он не должен позволять себе легкомысленных поступков перед лицом жесткой финансовой дисциплины и общественных ревизий.

Еще совсем недавно коробейник М. Л. Богуславский торговал от дорожного орса у Киевского вокзала в Москве. Он настойчиво продвигал в массы разноцветные кофточки, шерстяные платки и пуховые чепчики, без особых напоминаний давал сдачу, вообще старался торговать вежливо. И вдруг его как ветром сдуло. Пропал человек.

Но в одном месте он пропал, а в другом нашелся. Коробейник Богуславский и следователь Николай Михайлович Коньков встретились в служебной обстановке, познакомились и приступили к делу. Поначалу коробейник удивлялся, почему он сидит перед представителем закона, а не в президиуме торжественного собрания торговых работников. Ведь его набожность и кротость достойны упоминания в книгах «Жития святых», но ни в коем случае не в обвинительном заключении. Как и большинство апостолов, он ведет глубоко нравственную, осмысленную и вместе с тем крайне скромную жизнь. Он вынужден содержать жену-домохозяйку, воспитывать дочь-невесту, оплачивать коммунально-бытовые услуги: электричество, газ, водопровод…

А следователь Николай Михайлович достоверно знал, что платить за электричество Богуславскому не так уж было накладно. Он мог бы построить себе небольшую электростанцию да еще уплатить за газ на пятьсот лет вперед. Средства у него были, и немалые! Коробейник сбывал продукцию, которую производили жулики в разных артелях, и получал большой воровской процент. Но коробейник долго не признавался, хитрил, увиливал. И стал реально рассуждать лишь под тяжестью улик.

— Никакой я не апостол! — воскликнул тогда М. Л. Богуславский. — Я мот и бонвиван. Я обхожу пять ресторанов за вечер, всюду пью и гуляю, прикуриваю сторублевками от свечей, заказываю музыку, танцую и пою. Потом беру три таксомотора. В первом еду сам, во втором везу шляпу и в третьем — трость. Играю на бегах, прожигаю жизнь с различными красавицами, сорю деньгами…

Но странное дело, игрок и кутила не знал, в каком количестве и в какую сторону бегают лошади на ипподроме, и не мог припомнить название хотя бы одного московского ресторана. Нет, он не был бонвиваном. Он просто хотел показать следователю, что у него за душой не осталось и ломаного гроша…

Я не имел ни малейшего представления о М. Л. Богуславском, когда мне позвонил Николай Михайлович:

— Хочешь посмотреть, как добываются бриллианты?

Я подумал, что меня приглашают в Якутию, и спросил:

— Что с собой брать? Меховые унты, фуфайку на гагачьем пуху, кирку?

— Бери карандаш и блокнот. Клады лежат совсем рядом, в Рабфаковском переулке.

Я еду на метро до станции «Бауманская», где меня ожидает Николай Михайлович. Еще через десять минут мы стучимся в какой-то неказистый деревянный домишко, проходим внутрь и, как в волшебной сказке, попадаем в хоромы. Светлые комнаты, паркетные полы, дорогая мебель, на стенах картины, на этажерках хрусталь. И среди всего этого замаскированного великолепия сидят жена-домохозяйка и дочь-невеста.

— В-в-в… Ах, эти проклятые зубы! — заголосила вдруг жена-домохозяйка, хватаясь за щеку. — Ну скажите, откуда в этом доме бриллианты?

При слове «бриллианты» дочь-невеста оживилась:

— Ой! А я их никогда не видела. Какие они бывают? Голубые? Розовые? Лиловые? Вот бы взглянуть хоть одним глазком!

А Николай Михайлович подошел к телевизору и неожиданно обратился ко мне:

— По-моему, в нем должны быть помехи. Скажи, ты что-нибудь понимаешь в телевизионных антеннах?

Я ответил, что когда-то устанавливал комнатную проводку, и следователь решил, что этого вполне достаточно.

— Придется нам слазить на крышу, — сказал он.

По приставной лестнице мы забрались наверх и стали разглядывать антенну. Мне она показалась самой обычной, а Николай Михайлович решил, что один брусок вроде бы лишний.

— Давай-ка отдерем его, — сказал он. Николай Михайлович взялся за брусок, я стал ему помогать. Брус отвалился.

— Сколько бы ты отдал за эту деревяшку? — спросил меня Коньков, рассматривая в руке кусок необструганной сосновой доски, позеленевшей от сырости. — Больше пятака, наверно, не дал бы? А вот другой коробейник выложил бы за нее миллион!

Мы спустились с крыши, вошли в дом, сели за стол, и Николай Михайлович расколол брусок пополам. Из него, гулко стуча по столу, высыпались десять прозрачных камешков.

Жена-домохозяйка закричала совсем дико — очевидно, дал себя знать больной зуб. А у дочери-невесты любопытство внезапно пропало. Она вспомнила, что где-то уже видела бриллианты и это совсем неинтересно.

А нас бриллианты заинтересовали всерьез. Я брал их один за другим и вымерял каратомером, а Николай Михайлович писал протокол.