Секреты Достоевского. Чтение против течения

Федор Михайлович пробовал отговариваться, но так как ему самому очень хотелось «попытать счастья», то он согласился и уехал в Гомбург, оставив меня на попечение нашей хозяйки.

Хотя я и очень бодрилась, но когда поезд отошел и я почувствовала себя одинокой, я не могла сдержать своего горя и расплакалась. Прошло два-три дня, и я стала получать из Гомбурга письма, в которых муж сообщал мне о своих проигрышах и просил выслать ему деньги; я его просьбу исполнила, но оказалось, что и присланные он проиграл и просил вновь прислать, и я, конечно, послала [Достоевская 1987: 178].

Во время пребывания пары в Западной Европе подобное повторялось вновь и вновь. Достоевский неоднократно закладывал самые дорогие для его жены вещи, ее одежду и однажды даже ее обручальное кольцо, чтобы на вырученные деньги и дальше предаваться игромании.

Описывая переживания Алексея в казино, когда он наконец играет для себя

(не следует ли нам сказать: «играет собой»⁷), Достоевский использует язык с сексуальным подтекстом, подчеркивающий значение ухода Алексея в себя как отказа от жизни и любви. За игорным столом им движут чувство возбуждения, волнение и риск. Любовь, в которой он так страстно признавался Полине, превращается в любовь к себе (самолюбие, своенравие), спроецированную на «красную» (женского рода), на которую он ставит. Его речь наполнена эротическим напряжением:

Но я, по какому-то странному своенравию, заметив, что красная вышла семь раз сряду, нарочно к ней привязался. Я убежден, что тут наполовину было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и – о странное ощущение – я помню отчетливо, что мною вдруг действительно без всякого вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску.

Может быть, перейдя через столько ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и требует ощущений еще, и всё сильней и сильней, до окончательного утомления [Достоевский 1972а: 294] (курсив мой. – К. А.).

К тому времени, когда он отправляется домой, он уже насытился:

Я, впрочем, не помню, о чем я думал дорогою; мысли не было. Ощущал я только какое-то ужасное наслаждение удачи, победы, могущества — не знаю, как выразиться. Мелькал предо мною и образ Полины; я помнил и сознавал, что иду к ней, сейчас с ней сойдусь и буду ей рассказывать, покажу… но я уже едва вспомнил о том, что она мне давеча говорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения, бывшие всего полтора часа назад, казались мне уж теперь чем-то давно прошедшим, исправленным, устаревшим – о чем мы уже не будем более поминать, потому что теперь начнется всё сызнова [Достоевский 1972а: 295] (курсив мой. – К. А.).