Секта в доме моей бабушки

– Почему ты сегодня бледная? Опять злишься?

– Да.

– На что?

– Я не знаю.

– Давай руку. Слева 30 точек.

Письмо от папы

22 июля

Анька, родная, здравствуй!

Теперь ты уже совсем недалеко и мы наверное скоро увидимся. Очень без тебя скучаем. Знаем от Дины Михайловны о всех ваших делах и поэтому хорошо представляем вашу жизнь. Как хочется увидеть всех-всех ребят, переговорить со всеми обо всем, что было, что будет. Ведь столько событий произошло, столько всего интересного.

Мама уехала недавно в поле (в экспедицию) в Закавказье до середины сентября. Так не хотела уезжать, оставлять всех наших, клинику, больных. Хотя я еще не получал от нее писем, знаю, что она полна вопросов; что здесь происходит. Особенно жалела о том, что всего на несколько дней разъехалась с ребятами.

Перед отъездом, в Москве, она встречалась с дедушкой. Очень много и хорошо поговорили. Дедушка понимает все наши дела все глубже и глубже. Это нас всех очень радует.

У нас в Ленинграде идет очень напряженная работа. Лечение, репетиции. На репетиции родители-алкоголики привозят ребят. Очень многие просятся в коллектив. Так хочется, чтобы все они были с вами. Целую крепко за себя и маму. Надеюсь на скорую встречу.

Родители пытались перетянуть дедушку на свою сторону, но он упорно гнул свою линию: ребенок должен расти дома и в семье. Они так никогда и не нашли взаимопонимания.

Дядя Эдик

Так уютно и по-домашнему мы звали Эдуарда Успенского. А в хоре мы исполняли его песню про Чебурашку, и я даже солировала. Однажды дядя Эдик пришел на нашу репетицию с новым куплетом для этой песни, мы тут же его разучили и спели. Я много лет потом гордилась, что благодаря этому стала частью истории. Родную бабушку я не имела права называть просто бабушкой, только по имени-отчеству, а Успенского дядей Эдиком – пожалуйста. Он же был известным.

Успенский отправил в секту свою единственную дочь Таню, и она провела с нами три с половиной года. Таня старше меня на несколько лет. Я помню ее задорной, полной сил, румяной, крепкой и очень уверенной в себе девушкой.

Как-то, когда мы стояли палаточным лагерем в Подмосковье, Таня просто сбежала; ей тогда уже было четырнадцать лет. До самой смерти отца она так и не простила его за то, как он с ней поступил. Но Успенский из-за этого не переживал, а продолжал всячески, в том числе финансово, поддерживать коллектив, обслуживая таким образом свои интересы. Ему это нужно было, в том числе, и для того, чтобы отвлечь внимание прессы от своего стремительного и не очень честного обогащения. Такой вот перевод стрелок.

«Я и мой отец – это дикая история нелюбви, в которой я выросла, и я только сейчас начинаю понимать, насколько это ненормально. Мне больно, неприятно вспоминать о секте, но, Аня, – говорила потом мне эта маленькая худенькая женщина, – история со Столбуном – это цветочки и детский лепет по сравнению с моей жизнью и отношениями с отцом».

Я понимаю Таню. В том-то и дело, что вся история, описанная в моей книге, – не про Столбуна. Столбун – маленький, больной, очень несчастный человек, которого никто не любил; поэтому он и заставлял людей любить себя. Но кто его любил? Разве можно искренне любить того, от кого ты полностью зависишь, и выхода из этой зависимости нет?

Как теперь говорит мой муж: хочешь узнать, действительно ли тебя любит человек, помоги ему стать независимым от тебя. Возвысь его над собой. Если, обретя независимость, он останется с тобой, значит, это и есть любовь.

Только на пятом десятке я поняла эту простейшую истину. Не на словах, а на деле.

Так же и с Таней и ее отцом. О какой любви может идти речь, если отец никогда дочке ни в чем не помогал, а только гнобил или использовал в своих интересах? Если отец не помог своему ребенку обрести независимость, ребенок будет зависеть от него вечно.