Селина. Камышовая кошка

Тут же на крик прибежала моя кормилица и, посадив меня спиною к себе, стала осторожно перебирать волосы, вытаскивая репьи, мусор и перья. Она это делала осторожно и бережно – и не дёрнула ни за один волосок. Было видно, что это не в первый раз. Я положила ей голову на колени и уснула. Вскоре она меня разбудила. Показала на большую лохань с горячей водой. Сняв грязную рубашонку, я с удовольствием залезла мыться. Она тёрла меня какой–то мягкой тряпочкой и тихо напевала. Вскоре мои «корябки» распарились, и их защипало. Я заревела, а она, сполоснув меня чистой водой и не обращая внимания на усиливающийся рёв, обмотала чистой тряпицей. Легко подняв, перенесла на топчан. Вновь, под рёв и визг, смазала все ссадины и цыпки. Вскоре я уснула. А она унесла бадью с водой.

Вечером вновь пришли девки. Они принесли гребень и помогли расчесаться.

– Где здесь туалет? Куда можно сходить? – спросила я, мучаясь.

– Вам нельзя ходить, – ответили сестрички.

– А пописать куда можно сходить? Где горшок? – начала я шуметь.

– А, бадья? Сейчас принесём, – и они вдвоём

притащили бадейку.

Я, недолго думая, пристроилась на ней, подняв рубашонку. После они утащили её в угол.

– Девочки, а сколько мальчиков было со мной? Что они говорили, когда мы в поход уходили? Мы что, всё держали в тайне, собираясь бежать? – стала я осторожно выуживать информацию.

– Все боятся и молчат. Их за это не похвалят. Из вашей ватаги ушли все. Все десять мальчиков, – зашептались девочки, округлив глаза.

– Из моей? Я что, командовала взрослыми парнями? Они слушали меня? – это меня сильно потрясло.

Ужасу моему не было предела. Вот начудила, так начудила! А почему я? Это Селина–Викинг шалила. Да, а отвечать мне! Если сразу не пришибли, значит, поживу ещё. Но ведь и не лечили, думали, сама помру. Я и здесь поперёк всех пошла. Вылезла, выкарабкалась. Но я ведь не Селина! А как она появится? Тогда меня в рабство продадут. Полный пипец! Я снова заревела, и девки, перепугавшись, убежали, закрыв дверь.

Утром пришла кормилица и принесла полную тарелку всяких ягод. Здесь было немного малины, ежевики, тёрна, смородины и лесной клубники. Сверху лежал кусок хлеба. Недоставало сахара. Но это – больная тема здешних обитателей. По–моему, этого никто не видит.

– Матка, курка, яйко, млеко, давай–давай! Цукор, бутер, брот, давай–давай! – стала я вспоминать советские фильмы про войну.

Я бормотала это с полным ртом, глядя в тарелку. И вдруг услышала полный горечи, скорбно звучащий ответ:

– Найн цукор, найн брот, ништ аллес. Битте аллес эссен.

Я была в шоке. Она услышала моё бормотание и ответила. Я в школе учила английский – и везде ни бум–бум. Будет говорить, а я её не пойму. Следить надо за языком! Фильтровать базар!

Кормилица вскоре ушла, вновь пришли девки.

– Ваша кормилица утром в лес ходила, ягоды собирала для вас. Она вас любит, как свою дочь. Вы только родились, а она за неделю до вас родила сына, Юргеном назвала. Вот вас ей и отдали, освободив от остальных работ. Её из похода Конунг уже беремчатую привёз. Наши отцы привозят нам из походов рабов, они на нас даже глаза не могут поднять. А мы любого можем отлупить, оттаскать за волосы. Ваша тоже не подарок. Мы лупим её сына, а она закрывает его собой и шепчет: «Бейте, бейте». Так смешно, – смеясь, рассказывали они.

– Не «бейте, бейте», а «пожалуйста, не бейте», – зашипела я.

– Да какая нам разница, что там шепчет рабыня? – смеялись они, не замечая, как у меня портится настроение.

– А я тоже смотрела и смеялась? – спросила я, зверея.

– Нет, потом вы нас били, пока Конунг вас домой

не забрал, – перестали они смеяться.

– Идите отсюда, пока я вас снова не отлупила, – прошипела я.

Девки с грохотом убрались. А я снова легла. Зашла кормилица, и я спросила её, где мои вещи. Она пожала плечами.

– Где мне взять другие вещи? Не буду же я голая ходить? – возмутилась я.

Она ушла в угол комнаты и открыла огромный сундук. Я соскочила с топчана и чуть не лишилась дара речи. Чего тут только не было! Я вытаскивала и бросала на пол связки шкурок рыжих и чёрно–бурых лисиц, нутрий, белок, норок разных оттенков, шкуры рысей, медведя и волков. На дне лежали большими кусками отрезы парчи, бархата, шёлка очень тонкого белого, сорочечного материала. Посреди этого великолепия – шуба из рыжей лисы.

Я не ханжа, но всегда хотела иметь шубу из лисы. Но всегда либо не то блюдечко, либо не та каёмочка. Я села на всё это и заревела. Погладив меня по голове, она ушла к себе.

– Где мой беленький унитазик? Где моя мягонькая двуспальная кроватка? Где моя электрическая швейная машинка? – шептала я, захлёбываясь слезами.

Хотела шубу, зубки вставить, подбородок подтянуть? Всё есть, а одной ни к чему, похвастать не перед кем! Скромнее надо быть в желаниях, не сидела бы сейчас на краю планеты в одиночестве.

И я ещё громче заревела. А проревевшись, уснула.

– Так и ревёт? – спросила мать, а кормилица, соглашаясь, кивнула.

– Она у меня утром просила по–немецки хлеб, масло, курицу, яйца, – пожаловалась нянька.

– Что? По–немецки? Кто её учит пакостям? Кто учит её непослушанию? – возмутилась мать.