Сельва не любит чужих

Пошутил неулыбчиво:

— Первая, говорят, колом, вторая — сизым соколом! И вторую рюмашку вдогон первой опростал.

За мужество!

Ведь — подумать страшно! — к самому Искандеру-are не убоялся приблизиться, хоть и не настолько, чтобы плевок долетел. Уж очень нехорошо скалил зубы Искандер-ага, жуткий человек, просто чудовище. И хотя торчала у него из груди рукоять палаша, а все ж таки (кто его знает?) вполне мог и притворяться. Так что никто не посмел бы попрекнуть профессора Баканурски разумной осторожностью…

Зато рядом с ухмыляющимся трупом валялось нечто.

И охрабревший доктор искусствоведения, рискнув подползти поближе, с пятой попытки поддел-таки оное нечто на грабли. Он, помнится, даже удивился: как это варвары не польстились на такую хорошенькую сумочку? Впрочем, что спрашивать с диких?..

… Разогревшись, забродили, заиграли кровя. Ах, и хороша ж наливочка у Люлю! Как же тут удержаться и не вжарить по третьей?

— За прекрасных дам! — возгласил Баканурски, воздев далеко отставленный локоток и со значением глядя в пошедшее алыми пятнами лицо хозяйки. — За дивных, столь пышным букетом украшающих наш стол, полный яств!

И, опорожняя рюмец, добавил не вслух: «И за Искандера, черт с ним, агуж тоже! За благодетеля!»

Ведь как ни крути, а богатым наследником стал в тот вечер мэтр Анатоль. Полноправным обладателем и распорядителем шестидесяти семи кредов с мелочью, трех банок консервов, самопишущей ручки и пухлого блокнота в кожаной обложке, содержание которого, увы, оказалось зашифрованным.

— … но где им до такого кавалера, как вы, Anatole, — щебетала меж тем Людмила Александровна, плотоядно косясь на профессора и подкладывая ему хрустиков, печь которые была большая умелица. — Нам с доченькой это так близко, mon cher, так понятно. Ведь вы же знаете, дружок, мы с нею Афанасьевы только по паспорту! Если говорить совершенно откровенно, — она сыграла очами, подпустив поволоки во взор, и Баканурски понял, что сейчас ему в очередной раз раскроют страшную семейную тайну, — entre nous[15]

, я надеюсь, секретов нет, наша истинная фамилия, — madame перегнулась через стол, окатив Анатоля Грегуаровича ядреным духом свекольного «Шипра», — можете себе представить… ДЮКРЕ! И жизненный опыт, и высшее образование властно повелевали отреагировать на сие откровение должным образом, поелику к вопросам генеалогии в доме-бонбоньерке относились трепетно.

— О, la France, la belle France, — томно пропел профессор, не забывая следить, чтобы варенья в розетке оказалось не две и не три, а именно пять ложечек. — Ja, ja, naturlich[16]!..

Как и предполагалось, столь трогательное понимание самого сокровенного необычайно воодушевило дражайшую Людмилу Александровну. Щеки ее зарделись ярче увядающих пионов.

— Да, mon ami, да! Наверное, поэтому мы с доченькой такие пылкие, такие темпераментные, — madame жеманно хихикнула. — Особенно, конечно, Нюнечка…

Профессор собрался было оспаривать принижение скромницей petite Lulu[17] собственных незаурядных потенций, но не успел.

То, что до сих пор смирно сидело в углу, неожиданно зашевелилось и вполне отчетливо, со страстью произнесло:

— У-у, бар-рчуки недор-резанные…

Оно, естественно, не имело права мешать беседе, но кружка все того же «Шипра», поднесенная сердобольной хозяюшкой, из жалости и чтоб не слишком скучало, сделала свое дело.

— Мжд'прчим, — с натугой размыкая опухшие от многодневных рыданий веки, сипло произнес Егорушка и горделиво подбоченился, — мы, Квасняки, тож из графьев. Во как! А фамилиё нашенское… — на плохо умытом, поросшем диким пухом личике медленно заворочались жернова размышлений. — Фамилиё, оно, значит, будет.. — изнатужившись до посинения, он довольно благозвучно рыгнул, после чего воодушевленно выпалил:

— Финкельбубель!

Над столом зависло неловкое молчание, а спустя миг вязкую тишину взбаламутило последнее слово нежданного оратора, рухнувшее до смешного торжественно и почти без акцента:

—Dixi! [18]

Засим Егорушка скис. Озарение минуло столь же внезапно, сколь и снизошло. Промелькнуло кометой, оставив после себя лишь дымный след в виде неизбежных неприятностей.

Он зажмурился и влип в пестренькие обои, пригвожденный к стенке тяжким, ничего доброго не сулящим взглядом взбешенного профессора.

Крупная оолья дрожь пробила Егорушку до костей, слюнка потекла по подбородку с отвисшей от ужаса губы, и бедняга уже начал сползать с табурета, намереваясь ползти на коленях к стопам искусствоведа, но Людмила Александровна, женщина хоть и интеллигентная, но сердобольная, сжалилась и подобного унижения Егорушкиной личности допустить не пожелала.

— Ах, Anatole, Anatole, — произнесла она примирительно, тяжко вздыхая и утирая лоб кружевною салфеткой. — Не будем судить строго это невинное дитя природы…

— Enfant terrible[19]… — прохрипел Анатоль Грегуарович, игнорируя просьбу хозяйки. — Quosque tandem, ты, дерьмо поганое, abutere patientia mea?[20]