Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

— По моим каналам получено письмо первого секретаря болгарского посольства в Белграде. — На темном, заостренном, книзу лице Самохвалова не отразилось никаких чувств. — «Коммунисты в стране немногочисленны, — утверждает один из земледельцев, — хотя хорошо организованы и располагают при посредстве Москвы достаточными материальными средствами. При трезвом характере болгар идеи коммунизма не могут найти у нас применения. Для нынешнего, земледельческого правительства коммунисты совершенно не опасны». Теперь иная информация. Вождь коммунистов некий Георгий Димитров заявил на городском митинге в Софии: «Нет такого болгарского рабочего или крестьянина, который бы стрелял в русских рабочих или крестьян». Можете сопоставить, господа. Мы имеем дело с сильным и законспирированным противником. В компартии нам противостоит так называемая военная секция. Она имеет «выходы» на софийского градоначальника Станчо Трифонова и начальника жандармерии полковника Мусанова. Впрочем, тут необходимы проверки. Покорнейше прошу принять к сведению, мы в осажденной крепости, господа. У меня все, — и Самохвалов осторожно опустил на скрипнувший стул свое плотное, налитое скрытой силой тело.

— Эх-хе, — поморщился начальник дивизии, а ныне командир дроздовского полка генерал Туркул, прежний кутеповский любимец, которого уже с последних месяцев в Галлиполи Александр Павлович стал обходить своим благосклонным вниманием; побаивался этого гиганта, более других проявлявшего самостоятельность. Вот и теперь: хмыкает недоверчиво. Убеди такого маршировать в едином строю! Молдаванин, кукурузник, мамалыжник!

— Вы хотите что-то сказать, генерал? — совещание все более раздражало командира корпуса: одичали они на своих болгарских выселках, что ли?! Каждый лезет! И это высшие воинские начальники? Распустились, скоты!

— Так точно, господин генерал, — Туркул поднялся во весь свой гигантский рост, улыбаясь как-то криво, не то нахально, не то по скудости ума откровенно дурачась: — Я не понимаю. Какая, к чертовой матери, крепость, какая военная комиссия?! Почему меня пугают?! И кем?!.. Болгарами?! Местными большевичками, что продают на базарах брынзу? — он коротко рассмеялся и выругался.

— Позвольте заметить, генерал? — тут же взвился Достовалов. — Вы на заседании штаба, а не в кофейной, не в...

— Договаривайте, — лицо Туркула серело, глаза наливались кровью, — хотите сказать, в бардаке, так? — он бухнул кулаком по столу. — Меня это не обижает, и сатисфакции я не потребую, не бойтесь.

— Господа, господа! — послышались голоса, — Фу!.. Как можно?!

— Прекратить! — гаркнул Кутепов. — Немедля! Всем молчать! Всем! Забываетесь, господа генералы. Нас никто не демобилизовывал. Мы на русской армейской службе. Армия не простит и малейших распрей: они губят дело! Вы даже не потрудились узнать, зачем вас собрали, а ведете себя, как распоясавшаяся матросня в большевистском совете. Стыдно, господа! Не ждал... Я намерен ознакомить вас с наметками приказа по корпусу, но прошу, — Кутепов поднял левую изогнутую бровь, посмотрел яростно, переводя взгляд с одного лица на другое, — не перебивать! Не перебивать! Надеюсь, я выражаюсь достаточно ясно? У меня, слава богу, еще есть права.

Восстановив порядок, Александр Павлович сразу же перешел к сути дела. Он всегда считал себя человеком дела — военным человеком, которому не пристало юлить и размазывать, пускаться в рассуждения. Его язык это язык приказов. Четкие формулировки, четкая цель, необходимые средства обеспечения, резервы, запасные варианты. Охарактеризовав обстановку (повторив то, что не сумели как следует объяснить ни Достовалов, ни Самохвалов), Кутепов сказал:

— Нам не удастся отсидеться за высокими горами Болгарии. И пусть никто не обольщается. Мы обязаны действовать. Мы переходим в наступление, господа! Да, да! Болгария ляжет к нашим ногам. Надо заставить ее уважать наши мундиры, наши знамена, господа генералы!