Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Журналист Карел Марек из златой Праги каждый день незадолго до окончания работы приходил ко мне и вручал свернутую трубочкой папиросную бумажку. На бумажке были записаны последние новости, сообщения различных радиостанций — московской, стокгольмской, мадридской, лондонской и подпольной французской. Я знал, что у Карела Марека был радиоприемник, но где он его держал — не знал. Никто в лагере не знал. Мне полагалось прочесть сводку и выучить ее наизусть, а бумажку разорвать и втоптать в землю.

В радиопередачах сообщалось о вещах, граничащих с чудом.

Разваливается «царство дьявола», как заявил заключенный священник из барака № 28.

Ежедневно и еженощно над нами пролетали — очень высоко — эскадрильи английских и американских бомбардировщиков. Небо было заполнено металлическим звонким курлыканьем, на голубом фоне поблескивали серебром бомбардировщики и тянули за собой белые полосы тумана, а возле бомбардировщиков увивались черные мелкие «москитто».

Небо было похоже на голубую лужайку, на лужайке паслись стельные коровы, а возле коров бегали пастушьи собаки, какие-то черные овчарки.

Иногда этакий «москитто» опускался по спирали, с воем пролетал над нами и снова взвивался в небо.

Немецкий «фляк» — замаскированная в лесочках зенитная артиллерия — стрелял по самолетам. Ночью огромные щупальца прожекторов выискивали их между звездами, а снаряды «фляка» вылетали по светящейся параболе и силились их нагнать. Бывало, сшибали и днем и ночью. Ночью подбитый самолет превращался в пылающий факел. И падал. Иногда он разваливался, и тогда отдельно падали крылья, отдельно фюзеляж, отдельно люди — либо уже мертвые, либо застрявшие в фюзеляже пылающего самолета, либо на парашютах.

Эскадрильи летели днем и ночью.

Чаще всего по ночам они летали на Мюнхен; это были так называемые массированные налеты. Наш лагерь ярко освещался «елками», то есть ракетами, подвешенными к маленьким парашютам. Ракеты сбрасывали с первых самолетов, чтобы предупредить следующие о том, что они находятся над лагерем.

А потом начинался ад.

Прокатывался мощный гром, потом грохотало снова и снова… Массированный налет на Мюнхен. По команде одновременно сбрасывали бомбы все эскадрильи. Земля тряслась, бараки шатались, сердца наши распирала радость, а над Мюнхеном пылало чудовищное зарево. Зарево было кровавое. Небо было кровавое. Звезды меркли.

Днем во время тревоги мы не убегали в лагерь, нам было приказано укрываться в землянках, замаскированных ветками. Отдельно прятались эсэсовцы, отдельно — мы. С радостным страхом слушали мы, как клокочет и гудит в небе металл, как дрожит земля под ногами, как бьет залпами немецкая артиллерия. Потом нас обступал лязгающий металлический звук, похожий на изящное фортепьянное тремоло. Со всех сторон. Словно мы были окружены невидимыми духами, крошечными духами, играющими на крошечных арфах.

Мы знали, что это осколки немецких снарядов — мелкие кусочки стали, падающие с неба.

Однажды эсэсовец Кунц снова повел меня за куст жасмина побеседовать. Я ему полюбился, хотя он знал, что я его ненавижу.

Под кустом жасмина мы вели очень странные разговоры. Вернее, говорил он, а я слушал и односложно отвечал. И я узнал, что он обожает музыку, любит детей, цветы и ему нравится убивать людей.

— Ты любишь музыку? — спросил он.

— Люблю.

— Кого?

— Бетховена. Пятую и Девятую симфонии…

— Приятель! — вскричал он обрадовавшись. — Я тоже!.. Только, видишь ли, у нас нет музыкантов. Все это австрийские музыканты, а из немецких, понимаешь, таких рейхсдейче, так только Бах, Вагнер и этот паршивый… Мендельсон…

— Почему паршивый?

— Приятель! Ведь евреи не люди! Они даже не унтерменши, как ты… Знаешь, мне кажется, что ты все-таки произошел от нордической расы. А что касается евреев, так это не люди. Наш фюрер приказал их истреблять. И правильно!

— Вы их истребляли?

Он взглянул на меня и прыснул со смеху.