Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Я тебе скажу… Это было в Белжце. Я входил в Einsatzgruppe[42]. Приятель, ты даже не представляешь, до чего приятно убивать… А евреев была чертова пропасть! Им приказали выкопать большую яму. У кого не было лопаты или кирки, те рыли землю руками. Выкопали. Я даже не знаю, сколько их всех было. Но скажу тебе — тьма! Старики, молодые, дети, девушки, грудные младенцы… Стало быть, выкопали они яму, а спереди сделали в земле этакие ступени. Чтобы удобнее было спускаться. Я тогда командовал группой. Потом меня разжаловали, но не об этом я собираюсь тебе рассказывать… Чертовы самолеты летают без конца!.. Не высовывай голову… Когда яма была выкопана, тут и пошло, началось! Первая партия! Каждому велено лечь. Один возле другого. Чтобы уместилось как можно больше. Ну, значит, ложились как попало, вплотную. Один возле другого. Лицом вниз. Я встал на краю ямы с автоматом и стал их поливать очередями, словно из пожарной кишки. Тррах! Тррах! Я даже не особенно целился. Надо было каждому попасть в голову или в спину. Приятель! Ты не знаешь этого божественного ощущения, когда тебе дано право так вот убивать!.. Чувствуешь себя господином, чувствуешь свою силу, чувствуешь себя сверхчеловеком. Вот одним этим пальцем, — тут он вытянул правую руку и разжал указательный палец, — одним этим пальцем… Ты был когда-нибудь в Риме?

— Был.

— А в Сикстинской капелле?

— Был.

— Видел «Сотворение Адама»? Наверное, видел. Там бог Микеланджело пальцем создает Адама. А я таким же самым пальцем освобождал Европу от еврейской нечисти!.. Исправлял работу бога! — добавил он.

— А совесть?

— Приятель! Какая совесть? Что такое совесть? Чепуха! Quatsch! Quatsch![43] — яростно выкрикивал он.

А глаза у него были по-прежнему нежно-голубые, как у молоденькой девушки. Он снял фуражку, тряхнул головой. Волосы красиво легли волнами. Я смотрел на него и наконец-то понял, что смотрю вовсе не в глаза «белокурой бестии», о которой писал Ницше, а в глаза дьявола, самого настоящего дьявола!.. Его автомат лежал на земле. — Подай мне автомат! Надо идти!

Я поднял автомат, взял его так, словно решил выстрелить, палец держал на спуске.

— На предохранителе! — небрежно бросил он и отнял у меня автомат. — Совесть! Quatsch, а не совесть! Если бы у тебя не было совести, ты бы в меня выстрелил! Но тебе совесть не позволила! Держи свою совесть знаешь где? — хрипло засмеялся он и ушел.

Сводки Карела Марека сообщали радостные новости. Немецкие армии всюду отступают! Немецкие армии бегут врассыпную! Италия, Нормандия, Польша, Румыния, Венгрия, Югославия… Радар нащупывает немецкие подводные лодки, и глубинные бомбы топят их! Немецкая авиация разбита! В Германии голод! Города, испепеленные авиабомбами… Разрушенные железнодорожные пути… Английские и американские истребители преследуют поезда и выводят из строя паровозы…

А эскадрильи летали по-прежнему.

Помню, ночь была ветреная и дождливая, но теплая. Сирены завыли. В лагере погасли огни. Небо было черное. И в этом бездонном мраке раздался металлический клекот эскадрилий. По небу забегали щупальца прожекторов. «Фляк» стрелял редко. Как уверяли люди осведомленные, немецкой артиллерии уже не хватало боеприпасов. А эскадрильи все летели, летели… Первая, вторая, десятая, двадцатая… И все на Мюнхен. Массированные налеты! Страшные, сплошные «ковры»! Земля сотрясалась, бараки качались, небо заволокло кровавым пурпуром…

Мы стояли на пороге и смотрели на этот ад. Самолеты добивали апокалипсического зверя, издыхающего дьявола! Еще один «ковер»! И еще один!..

Люди дрожали от волнения и как зачарованные смотрели на растущее зарево. Порывы ветра доносили до нас запах дыма. В окнах звенели стекла, шатались стены бараков.

Из сводок Карела Марека мы знали, что союзники сбрасывают не только бомбы разрушительного действия, но и бомбы, начиненные каким-то удивительным жидким веществом. Жидкость эта горит высоким пламенем, дробит каменные стены, растапливает железо, течет по улицам и стекает в подвалы. И укрывшиеся в подвалах люди горят живьем…

— Так им и надо! Так им и надо! — с удовлетворением бормотали мои товарищи.

В Мюнхене рушились дома, пожар взметался под самое небо, в убежищах живьем горели люди, а у нас люди умирали в бараках, на завшивевших подстилках, в уборных и прямо на улице. Сыпняк и брюшной тиф!.. Умирали и умирали. Каждое утро мы кого-нибудь выносили из барака и складывали трупы в кучу. Потом подъезжали рольваги — такие платформы, которые тянула и подталкивала толпа полутрупов в полосатых куртках. Рольваги медленно катились к крематорию.

А из трубы крематория валил тяжелый, смолистый, едкий дым. Днем и ночью…

Под утро, если было тихо, мы слышали очень далекие раскаты орудий. Значит, фронт приближался. А днем в наш лагерь то и дело пригоняли толпы заключенных, эвакуированных из других лагерей. Это были те, кого не добили по дороге. Но они и так умирали.

После очередного пожара в Мюнхене нас снова погнали на работу. Как обычно.