Семейщина

Задал урядник Ивану Финогенычу задачу не малую… «Вспять, говорит, жизнь не пойдет… Оно и то сказать: с годами плоше да плоше. Где же бог и его святая правда? — трудно думалось ему в этот вечер, перед сном, на жесткой койке. Он долго ворочался, не мог уснуть, почесывался. — Блохота!.. И думы — как блохи. Жалят, язви их».

6

На другой день поутру Иван Финогеныч стал торопко сбираться по-таежному: на ноги натянул высокие бродни, зипун подпоясал зимним толстым кушаком, велел Устинье покласть в походную его сумку побольше харчу.

— Ты куда, бать? — удивился Дементей.

— Поброжу. Авось чего подстрелю.

— А бульба?

— Успеется! Немного ведь осталось копать.

Дементей дернул плечом: делай, мол, как знаешь, твоя родительская воля, я тебе не указчик, а только — время горячее. Иван Финогеныч неожиданно расхохотался:

— Вскорости на чугунке за козами махать станем… Во как?

— На чугунке? — округлив голубые глаза, обалдел Дементей. Вскинулась и Устинья: коромыслами изогнулись черные, тонкие ее брови.

— Задача, Дёмша? — точно обрадовался Иван Финогеныч. — И всем нам задача выходит: чугунка к Байкалу тянется, по Хилку через Завод пойдет. Урядник вчерашний сказывал.

— Ишь ты… оказия!

— Оказия, сын, язви ее! Жизни поворот наступает.

— Дак наступает… Все едино: жить надо… так ли, этак ли.

— Рассудил! — с гневной дрожью в голосе бросил Иван Финогеныч.

Эта дрожь напомнила Дементею беловолосого деда Савелия: в голосе батьки уловил он тоску по уходящей старине. Давно то было, на Васькиных крестинах; Савельевы слова и собственные думы о нем в памяти погасли, а вспомнил, и уж не ныло, как тогда, в тревоге сердце Дементея.

— Ломать ее, чугунку-то, что ли? — ухватился он за нужный, ему казалось, ответ и батьке и покойному Савелию.

— Ломать не ломать, а мозгой пошевелить след… Как жить-то дале станем?

— Проживем. Хлеба, слава богу, хватает.

— Не об том я, не о хлебе, — осерчал Иван Финогеныч.

— О хлебе вперед прочего толковать надо: с хлебом не пропадем. Другие как — не ведаю, а мы-то уж накопили на свой век всякого припасу!

— Дурак ты, Дёмша! — махнул рукой Иван Финогеныч, толчком толкнул дверь в сени и, нагнувшись, крупно шагнул через порог — с сумкой, с ружьем за спиною…

Через минуту зацокали под окнами копыта его оборского скакуна.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Отслужив миру верой и правдой три положенных года, Иван Финогеныч возвратился в заколоченное оборское свое зимовье. Больше ни за что не соглашался, как ни уговаривали его мужики.

На привычном месте привычная и тихая потянулась жизнь. Засыревшее зимовье снова отогрелось заботами Палагеи Федоровны, благо дров кругом на три века хватит. И снова ходил Иван Финогеныч на зверя, ставил в чащобах, подальше от жилья, капканы, плел морды на оборскую рыбешку, зимами белковал. Но теперь уж не один он появлялся на ближних опушках, на звериных тропах: позади с ружьишком ковылял коренастый, приземистый и широколицый Максим. Хоть и мал парень еще, но к зверованью горазд уродился, весь в деда. Далеко в тайгу Финогеныч не брал его — раненько, — но ружье однозарядное, легкое купить парню перед Дементеем настоял. Он видел в этом добрый знак, говорил с радостной улыбкой:

— Сызмальства в тайгу пошел. — Этот с правильной дороги не свернет… Теперь нас с Убора в деревню не выманишь!

Дементей и не старался выманить отца: одному в хозяйстве вольготней, просторней. Против охотничьей страстишки первенца своего, частых его отлучек на Обор к деду он и подавно не возражал; сам с детства к тайге и берданке приучен. И вообще Дементей старику ни в чем не перечил. С годами точно стена вырастала между ними: ссориться не ссорились, но друг дружку разумели всё меньше. Началось это в ту пору, когда Ивана Финогеныча старостой выбирали, когда Дементей, от стыда сгорая, покинул круг мужиков у крыльца сборни.

…Батька пришел после избрания домой, устало опустился на лавку, да как глянет прямо в глаза, будто до сердца хотел взглядом достать, но… ничего не спросил. Его, Дементея, бросило, в пот, и он выскочил в сенцы… К его удивлению, батька нн разу еще ни единым словом не обмолвился о том, что произошло у сборни. На первых порах это молчание смущало и озадачивало: почему все-таки старик не спросит о железной полосе на ободья — правда ли, дескать. Одно было понятно: батька осуждает. Пришлось с этим смириться…

Вспоминался Дементею и разговор с отцом о чугунке, та его вспышка, — нет, непонятен что-то становится батька под старость.

Стал примечать Дементей в отце перемену: весельчак, как в прежние годы, да не тот уж — все будто утайку при себе держит, чего раньше и в помине не было. В редкие наезды в Никольское батька постоянно справлялся, нет ли письма от Андрея, о хозяйстве радеть стал поменьше… Андрей писал раз в год, скупо писал, одни поклоны. Хорошо ли, плохо ли ему в чужой стороне — не разберешь… не жалуется.