Семейщина

Дементей удовлетворенно крякнул — перед ним по бархату степи неслись уже статные гладкие кони.

— Коня любить не грех, — промолвил Иван Финогеныч. — Только к добру ли послужит нам это баловство?

Андрей обнажил в улыбке длинные зубы;

— Худа не будет!

Красный не то от выпитого чая, не то от досады на отца, Дементей вмешался в разговор:

— Какое худо!.. Известно, лишний конь в хозяйстве — не помеха. Особливо добрый конь… Какое лихо!

Иван Финогеныч дернул головою:

— Экий ты большекромый, Дёмша! Мало у тебя коней?.. В богатеи лезть задумал? Кому ездить-то, — сам управишься, что ли? Иль работников наймовать станешь?

— Оказия! Внуки у тебя, батя, подрастать начинают. Леферша — малолеток, а и тот оседлает хворостину и верещит на всю улицу: «Кыхали-поехали в Харауз по солому!»

Все засмеялись.

— Да, племяши растут, — заметил Андрей, — хорошие ребята будут!

Примирительный тон Дементея, всеобщая веселость погасили вспышку старика в самом зародыше.

— Делайте, как знаете, — я вам не указ, — сказал Иван Финогеныч. — Свои головы на плечах. Видно, тебе, Дёмша, загорелся этот Томск. Успел поди Андрюха подбить?

— Еще бы не успеть! — рассмеялся Андрей. — Вот дай только со снопами управиться…

На третий день, отгостив у родителей, Андрей укатил в Никольское. Звездой падучей промелькнул он на Оборе. Был сын — и нет сына, и на руках у матери только ситцы цветистые, шали с кистями, черный плис на курмушку, всякая всячина, — сыновьи подарки из далекого города… Шали цветистые, а жизнь одинокая, горькая впереди…

4

За неделю Андрей с молодухой своей обошел всех родных и знакомых: побывал у тетки Катерины, у сестрицы Ахимьи, у дяди Ивана Малого, у долгопалого Зуды, у всех отгостил по своему порядку и даже за речку, в Албазин, и дальше, за церковь, на шарабане съездил. Никого не хотел обидеть, — сколько годов не видались! И всех подарками щедро одаривал — кому сапоги, кому платок, а кому и серебряный рубль. Ребятишкам конфетки в красных бумажках пригоршнями сыпал, — хороши городские закуски! Только к Анисье, бабе своей незадачливой, показаться не захотел, ровно из памяти вычеркнул. А может, и женушка не пустила.

Гостевал как-то Андрей у Прохора Силантьича — что на тракту — один, без жены. Сверстник его, старый дружок Алдоха, Прохоров племяш, напрямик спросил:

— Анисью-то, значит, побоку?

— Она сама… я не причина, — ответил смущенно Андрей.

— Анка-то растет, — не унимался Алдоха. — Все ж дочка тебе.

— А может, и не мне. Сам знаешь, — вместе у сестры ее, Анны Микитишны, погуливали. Помнишь поди?

— Было дело, погуливали.

— То-то!

Это был единственный разговор об Анисье. Никто больше не посмел попрекнуть Андрея, да и появлялся он всюду больше всего с городской строгой супругой. Может, и косился народ на отщепенство Андреево, на непутевую его причуду с Анисьей, — да кто скажет в глаза…

Ахимья встретила брата с великою честью. Андрей чуть было не поскользнулся в сапожках на усыпанном темно-красным каленым песком белом полу.

— Ай и бело ж у тебя, сестрица! — целуясь с Ахимьей, сказал он. — Совсем от дресвы отвык… В городе песку на пол не кидают, как у нас в каждой избе…

— Не кидать ее — пол протрешь, грязь не отмоешь, — Ахимья обнажила такие же ровные, как и у него, длинные зубы. — Ну, проходите ж, — ласково пригласила она.

Едва гости уселись за стол, в избу — одна за другой — робко вошли семь босоногих девчонок в длинных пестрых сарафанах, перехваченных поясками чуть не под мышками.

— Кланяйтесь дяде, — сказала Ахимья.

Девчонки-погодки кинулись в ноги Андрею и Абрамовне и, поднявшись, отряхнули ладони от дресвы.

— Семь девок! — загрохотал Андрей, раздавая им конфеты в бумажках с кистями. — Вот это здорово, сестрица!

— Чистая беда с ними! Каждый год… и все по девке… Где и женихов на всех наберешься! Придется в чужие деревня отдавать.

«Ну и порода наша леоновская!» — подумал Андрей и с удовлетворением отметил, что сестра не только неунывающим нравом, но и обличьем смахивает на него и отца: лицо вытянуто, в маленьких зеленоватых глазах умный и добрый огонек. Эта об Анисье зря не брякнет!

С лавки, от прялки, раздался скрипучий, разбитый голос бабушки Кондрашихи:

— И впрямь: кажный год девки да девки, прости господи! Хоть бы, на грех, какой парнишка завелся… Кышьте вы, непоседливые!.. Грех живой с ними. Зачем и плодятся только. Девка, что от ее взять, — пустая трава. Парень хоть в дом, а ей самой надо сколь покласть… Какая от девки польза, корми ее до пятнадцати годов, а там она за мужика убегить.

— Ну, матушка, — спокойно возразила Ахимья, — до убёгу, до свадебной поклажи далече еще. У девки — своя польза. И посуду прибрать, и прясть — все девка… Подрастут, увидим, что лучше… Одного бы парня-хозяина не помешало, — закончила она с легким вздохом.

— Не прогневи господа! — скрипнула старуха учительно. Ахимья перевела разговор на городское житье-бытье, принялась выспрашивать брата и Анну Абрамовну, ловко и тонко обходя все, что могло напомнить о его первой неудачной женитьбе.