Семья Тибо.Том 1

Они подошли к бару Пакмель, и Антуан не ответил. Да он и не знал, что сказать. Странный был у Рашели житейский опыт, и это беспрестанно поражало его. Он чувствовал, как непохож он на неё, как привязан корнями к Франции, привязан своим буржуазным происхождением, работой, честолюбивыми замыслами, всем своим хорошо подготовленным будущим! Он отлично знал, какие цепи приковывают его, но ни на минуту не хотел их порвать; а ко всему, что любила Рашель и что было ему так чуждо в ней, он испытывал ту настороженную злобу, какую испытывает домашнее животное к дикому зверю, что бродит вокруг и угрожает безопасности жилья.

Только багряные полосы света на занавесях говорили, что за стеной заснувшего фасада, в баре, царит оживление. Вертящаяся дверь заскрипела, повернулась, впуская свежую струю воздуха в бар, где было жарко, пыльно и витали алкогольные пары.

Народу там было полно. Танцевали.

Рашель усмотрела невдалеке от гардероба свободный столик и, не успев сбросить с плеч манто, уже заказала зелёный шартрёз с толчёным льдом. И как только его принесли, зажала в губах две маленькие соломинки и словно замерла, положив локти на стол, опустив глаза.

— Взгрустнулось? — шепнул Антуан.

Не переставая тянуть шартрёз, она на миг подняла глаза и улыбнулась ему — как могла веселее. Недалеко от них японец с детским личиком и ржавыми зубами, улыбаясь, с учтивым невниманием ощупывал могучие мускулы брюнетки, сидевшей возле него и бесстыдно вытянувшей руки на скатерти.

— Закажи-ка мне ещё шартрёза, такого же, хорошо? — проговорила Рашель, показывая на пустую рюмку.

Антуан почувствовал, как кто-то легко прикоснулся к его плечу.

— А я не сразу вас узнал, — произнёс дружеский голос. — Значит, вы сбрили бороду?

Перед ними стоял Даниэль. Резкий свет люстры освещал его стройную, гибкую фигуру, безукоризненный овал его лица; в руках без перчаток он держал рекламку, сложенную веером, сжимая и разжимая её, как пружину; он дерзко улыбался, вызывая в памяти образ молодого Давида, испытывающего свою пращу{84}.

Антуан, представляя его Рашели, вспомнил, как Даниэль бросил ему однажды: «Я поступил бы так же, как вы, лжец вы эдакий!» — но на этот раз воспоминание показалось ему не таким уж неприятным, и он был доволен, заметив, каким взглядом молодой человек, поцеловав руку Рашели и выпрямляясь, окинул поднятое к нему лицо, руки и шею, белизну которой оттенял бледно-розовый шёлк корсажа.

Даниэль перевёл глаза на Антуана, потом понимающе улыбнулся молодой женщине, как бы одобряя её вкус.

— Да, в самом деле, так гораздо лучше, — заметил он.

— Так гораздо лучше, пока я жив, — согласился Антуан тоном студента-медика — заправского шутника. — Но если бы вам, как мне, пришлось иметь дело с трупами! Ведь дня через два…

Рашель стукнула рукой по столу, заставив его замолчать. Она часто забывала, что Антуан — врач. Она обернулась к нему и, пристально посмотрев на него, прошептала:

— Мой тубиб{85}!

Неужели это самое лицо, такое теперь знакомое, возникло перед ней в ночь операции при резком свете лампы? Неужели — это та же героическая маска, грозно-прекрасная и такая недоступная? Как хорошо она узнала теперь, особенно когда борода была сбрита, все выпуклости, неровности, крохотные родинки на этом лице! Бритва обнаружила лёгкую впалость щёк, можно сказать, некоторую вялость ткани, — и мягкий их контур немного сглаживал угловатые линии нижней челюсти. Как хорошо ей была знакома, даже вслепую, когда по ночам она сжимала в ладонях его квадратную челюсть, линия этого усечённого подбородка, внизу такого плоского, что однажды она с удивлением воскликнула: «А челюсть у тебя, совсем как у змеи!» Но больше всего её удивляла, когда не стало бороды, длинная и извилистая, выразительная и в то же время как бы застывшая линия тонкого рта, углы которого почти никогда не приподнимались и редко опускались; они завершались властными складками, говорившими о силе воли — почти нечеловеческой воли, какую видишь на лицах античных статуй. «Неужели у него такая сильная воля?» — вопрошала она себя. Она опустила голову, глаза её лукаво скользнули за ресницами, и по этой золотистой бахроме словно пробежала искорка.