Когда они приехали на Монпарнасский вокзал, поезд уже подали. И только тут, увидев на вагоне дощечку с надписью «Ланьон», Ринетта ясно поняла, что всё это происходит с ней наяву. Да, тут нет никакого «подвоха». Ведь так близко осуществление мечты, которую она вынашивала в душе многие годы! Почему же ей до того тоскливо?
Жером занял ей место, и они стали прохаживаться мимо её купе. Больше они не разговаривали. Ринетта думала о чём-то, о ком-то… Но не решалась прервать молчание. Жерома тоже, казалось, мучала какая-то тайная тревога, — он не раз оборачивался к ней, будто собираясь что-то сказать, но сразу умолкал. И вот наконец, даже не глядя на неё, он признался:
— Я сказал тебе неправду, Крикри. Госпожа Пти-Дютрёй умерла.
Она не стала выпытывать подробности, заплакала, и её молчаливое горе было приятно Жерому. «Какие же мы оба хорошие», — подумал он с умилением.
Они не обменялись ни словом до самого отъезда. Если бы Ринетта посмела, она бы в два счёта отдала деньги Жерому, вернулась к мадам Розе, упросила бы взять её обратно. А Жером, которому надоело ждать, уже не испытывал никакой радости от того, что затеял всю эту душеспасительную канитель.
Когда поезд наконец тронулся, Ринетта набралась смелости, выглянула из окна и крикнула:
— Сделайте милость, сударь, передайте поклон Даниэлю!
Поезд грохотал, и Жером ничего не расслышал. Она поняла, что он не разобрал её слов, губы её задрожали, а рука, прижатая к груди, судорожно дёрнулась.
А он улыбался, радуясь, что она уезжает, и изящно помахивал ей шляпой.
Им уже завладел новый замысел, и он был вне себя от нетерпения: с первым поездом он вернётся в Мезон, падёт к ногам жены, сознаётся во всём — почти во всём. «К тому же, — подумал он, зажигая папиросу и быстрым шагом выходя из вокзала, — пусть Тереза знает об этой ежегодной ренте: она так аккуратна, что никогда не пропустит срок».
XIII
Несколько раз в неделю Антуан заходил за Рашелью, и они вместе отправлялись обедать.
В тот вечер, перед самым выходом, она подошла к зеркалу, стала вынимать пудреницу из сумочки и уронила какую-то бумажку, сложенную вдвое, которую Антуан и поднял.
— А, благодарю.
В её голосе ему почудилось какое-то замешательство; Рашель тут же отгадала его мысль.
— Ну, вот, — начала она, стараясь всё обратить в шутку. — Что ты выдумал? На, читай. Это расписание поездов.
Бумажку он не взял, и она снова спрятала её в сумочку. Но немного погодя он спросил:
— Отправляешься в путешествие? — На этот раз ему бросилось в глаза, что ресницы у неё дрогнули, улыбка стала явно натянутой. — Рашель!
Она уже не улыбалась. «Нет, я не хочу… — подумал Антуан, и его внезапно охватила тоска. — Нет, я не перенёс бы даже недолгой разлуки». Он подошёл к ней, тронул её плечо; она разрыдалась, припала к его груди.
— Да что с тобой?.. Что? — тихо допытывался он.
Она поспешила ответить, роняя отрывистые фразы:
— Ничего. Ровно ничего. Просто настроение плохое. Да ты сейчас сам увидишь, пустяки это: всё из-за могилы девочки, знаешь, там, в Ге-ла-Розьер. Просто я давно уже туда не ездила, а съездить надо, понимаешь? Ах, как я тебя напугала! Прости меня. — Но вдруг, сжав его в объятиях, она жалобно спросила: — Скажи, котик, ты и вправду так ко мне привязался? Значит, тебе было бы очень тяжело, если бы я когда-нибудь?..
— Молчи, — шепнул он, испуганный тем, что впервые осознал, какое место заняла Рашель в его жизни. И робко спросил: — А на сколько дней ты… уедешь?
Она освободилась из его объятий и с искусственным смехом подбежала к зеркалу обмыть глаза.
— До чего же глупо так плакать, — проговорила она. — Постой-ка, всё произошло тогда тоже вечером, в это же время, как раз перед обедом. Я была дома, у меня собрались друзья, — ты их не знаешь. Вдруг раздаётся звонок — телеграмма:
Они отправились в путь в последнюю субботу сентября, в погожий послеобеденный час; ехали в полупустом поезде, одни в купе.
Антуан радовался двум дням отдыха, да ещё вдвоём с Рашелью. Нервное напряжение у него прошло, помолодевшие глаза смеялись, он был оживлён, как мальчишка, подшучивал над Рашелью — над тем, что у неё столько свёртков, завалила почти всю сетку, — и отказался сесть рядом, а устроился напротив, чтобы вдоволь на неё насмотреться.
— Да угомонись ты, пожалуйста, — проговорила она, когда он снова вскочил, чтобы опустить занавески на окне. — Я ведь не растаю.