Семья Тибо.Том 1

— Ничто вам так не идёт, друг мой, ничто так не оттеняет, — как бы это получше сказать, — не оттеняет молодость вашего взгляда.

Словно оправдываясь, но прежде всего стараясь скрыть удовольствие, она сказала:

— Ах, Жером, это были ужасные ночи и дни. В среду, когда были испробованы все средства, не оставалось уже никакой надежды… Я была совсем одна! Я так боялась!

— Бедный мой друг! — вскричал он с пылкостью. — Я страшно огорчён, ведь мне ничего не стоило приехать! Я был в Лионе в связи с делом, которое вам известно, — продолжал он с такой уверенностью, что она чуть было не начала рыться в памяти. — Я совершенно забыл, что у вас не было моего адреса. Впрочем, я ехал-то всего лишь на сутки, у меня даже пропал обратный билет.

Тут он вспомнил, что давно уже не давал Терезе денег. В ближайшие три недели у него не предвиделось никаких поступлений. Прикинув, сколько денег у него сейчас при себе, он не мог удержаться от гримасы; но поспешил ей объяснить:

— И вся эта поездка оказалась почти впустую, ни одной серьёзной сделки заключить не удалось. Я всё ещё надеялся до последнего дня — да так и вернулся не солоно хлебавши. Эти лионские толстосумы так безумно скучны, так недоверчивы в делах!

И он принялся рассказывать о своей поездке. Сочинял он щедро, без тени смущения, получая удовольствие от собственных выдумок.

Даниэль слушал его; впервые, глядя на отца, он испытывал чувство, похожее на стыд. Потом без причины, без всякой видимой связи он подумал о человеке, про которого рассказала ему та женщина в Марселе, — «мой старик», говорила она, — этот женатый мужчина, с головой ушедший в дела, являлся к ней только днём, потому что вечера он проводил всегда в обществе своей «настоящей жены». Лицо матери, слушающей отца, показалось ему в эту минуту совершенно непонятным. Их взгляды встретились. Что прочитала мать в глазах сына? Быть может, она разобралась в его мыслях лучше, чем он сам? Торопливо, с лёгким недовольством она сказала:

— Иди спать, мой мальчик; ты падаешь от усталости.

Он повиновался. Но, нагибаясь, чтобы её поцеловать, он вдруг представил, как мечется бедная женщина, всеми покинутая, совсем одна, у постели умирающей Женни. И во всём виноват он! При мысли о боли, которую он ей причинил, его затопила нежность. Он обнял её и прошептал на ухо:

— Прости.

Она ждала этого слова с первой минуты, как он вернулся домой; но оно не принесло ей счастья, которое она испытала бы, будь оно сказано раньше. Даниэль это ощутил и рассердился на отца. Г‑жа де Фонтанен тоже поняла это, но рассердилась на сына, потому что он должен был поговорить с ней, пока они были одни.

То ли из озорства, то ли из чревоугодия Жером подошёл к подносу и с забавной гримасой стал его рассматривать.

— Для кого же все эти лакомства?

Его манера смеяться была довольно наигранной: откидывая голову назад, отчего зрачки закатывались в уголки глаз, он трижды выдавливал из себя монотонное «ха»: «Ха! Ха! Ха!»

Придвинув к столу табурет, он взялся за чайник.

— Не пейте этот чай, он остыл, — сказала г‑жа де Фонтанен, подогревая самовар. Он стал было протестовать, и она сказала без улыбки: — Не мешайте мне, пожалуйста.

Они были одни. Чтобы следить за чайником, она подошла поближе и вдыхала витавший над мужем кисловатый аромат мелиссы, вербены. Слегка улыбнувшись, он поднял к ней голову с видом ласковым и покаянным; в одной руке, словно школьник, он держал ломтик хлеба, а свободной рукой обнял жену за талию; он проделал это без всякого смущения, что свидетельствовало об изрядном любовном опыте. Г‑жа де Фонтанен резким движением высвободилась; она боялась собственной слабости. Как только он убрал руку, она снова приблизилась, заварила чай и опять отошла.

Она по-прежнему держалась с печальным достоинством, но при виде такой поразительной беззаботности ощущала, как улетучивается её обида. Украдкой она разглядывала его в зеркале. Янтарный цвет лица, миндалевидные глаза, гибкость талии, некоторая изысканность в одежде — во всём сквозила этакая восточная небрежность. Она вспомнила, как невестой записала в своём дневнике: «Мой возлюбленный прекрасен, как индийский принц». Она смотрела на него — смотрела прежними глазами. Он сидел бочком на слишком низком для него табурете, вытянув ноги к камину. Изящно действуя кончиками пальцев с холёными ногтями, он намазывал маслом одну тартинку за другой, золотил мёдом и, наклоняясь над тарелкой, с аппетитом отправлял в рот. Покончив с едой, он залпом выпил чай, с лёгкостью танцора встал и удобно вытянулся в кресле. Можно было подумать, что ровно ничего не произошло, что он, как прежде, живёт здесь. Он ласково гладил прыгнувшую к нему на колени Блоху. На безымянный палец левой руки надет был широкий сардониксовый перстень, полученный им в наследство от матери, — старинная камея, где Ганимед{20} молочно-белым контуром выступал над густой чернотой фона; с годами перстень стёрся и при каждом движении руки скользил вверх и вниз по фаланге. Она жадно ловила все его жесты.

— Вы разрешите мне закурить, мой друг?