Семья Тибо.Том 1

Он улыбнулся звуку собственного голоса и покосился на зеркало: «Ну и что ж, сам знаю, честолюбие, — подумал он и рассмеялся цинично. — Аббат Векар говорит: „Семейное честолюбие Тибо“. Отец, тот, конечно… Не спорю. Но я… хотя что ж тут такого, я тоже честолюбив. Почему бы и нет? Честолюбие — мой рычаг, рычаг всех моих сил. Я им пользуюсь. И имею на это право. Разве не следует в первую очередь полностью использовать свои силы? А каковы они, мои силы? — Он улыбнулся, сверкнув зубами. — Я отлично их знаю. Прежде всего, я понятлив и памятлив; всё, что понял, запомнил. Затем — работоспособность. „Тибо работает как вол!“ Пусть говорят, тем лучше! Они просто завидуют мне. Ну, а ещё, что же ещё? Энергия. Уж что-что, а это имеется».

— Энергия не-о-бы-чай-ная,

— медленно произнёс он, снова вглядываясь в своё отражение. — Это как электрический потенциал… Заряженный аккумулятор, всегда наготове, и я могу совершать любые усилия! Но чего бы стоили все эти силы, если б не было рычага, чтобы пользоваться ими, господин аббат? — Он держал в руке плоскую, сверкавшую в свете люстры никелированную коробочку, не зная, куда её положить; в конце концов он сунул её наверх книжного шкафа. — И тем лучше, — сказал он громко и с тем насмешливым нормандским выговором, к которому прибегал иногда его отец. — Я тра-ля-ля, и да здравствует честолюбие, господин аббат!

Корзина пустела. Антуан достал с самого дна две маленьких плюшевых рамки и рассеянно на них посмотрел. Это были фотографии деда с материнской стороны и матери: красивый старик во фраке, стоящий возле круглого, заваленного книгами столика; молодая женщина, с тонкими чертами лица и невыразительным кротким взглядом, в корсаже с квадратным вырезом, с двумя мягкими, ниспадающими на плечи локонами. Он так привык всегда иметь перед глазами это изображение матери, что такою её себе и представлял, хотя портрет относился ко времени, когда г‑жа Тибо была ещё невестой, и он никогда с такой причёской её не видел. Ему было девять лет, когда родился Жак, а мать умерла. Дедушку Кутюрье он помнил лучше; тот был учёным-экономистом, приятелем Мак-Магона{35}, после падения Тьера едва не стал префектом департамента Сены и долгие годы был президентом Академии; Антуан навсегда запомнил его приветливое лицо, белые муслиновые галстуки и набор из семи бритв с перламутровыми ручками, в футляре акуловой кожи.

Он водворил фотографии на камин, возле груды окаменелостей и минералов. Оставалось навести порядок на письменном столе, заваленном вещами и бумагами. Он весело принялся за работу. Комната преображалась на глазах. Закончив, он с удовлетворением огляделся. «Что касается белья и платья, это уж дело матушки Фрюлинг», — подумал он лениво. (Желая окончательно избавиться от опеки Мадемуазель, он настоял на том, чтобы уборкой и всем хозяйством ведала у него только консьержка.) Закурив папиросу, он развалился в кожаном кресле. Редко выпадал такой вечер, совершенно свободный; ему даже стало как-то не по себе. Час был ещё не поздний; чем же заняться? Посидеть в кресле, покурить, помечтать? Надо бы, правда, написать несколько писем, да уж нет, дудки!

«А, вот что, — подумал он вдруг и встал, — я ведь хотел поглядеть, что сказано у Эмона насчёт детского диабета… — Он положил на колени толстый сброшированный том и принялся листать. — Да… Да, действительно, мне следовало бы это знать, — пробормотал он, хмуря брови. — Я в самом деле ошибся… Если б не Филип, бедному мальчугану был бы каюк — по моей вине… Ну, ну, не совсем по моей, и всё же… — Он захлопнул книгу и бросил её на стол. — Как сухо, однако, держится Патрон в таких случаях! Сколько тщеславия, как дорожит своей репутацией! „Лечение, которое вы назначили, милейший Тибо, только ухудшило бы его состояние!“ И это при студентах, при сёстрах! Ужасно!»

Засунув руки в карманы, он прошёлся по комнате. «Надо было ему ответить. Надо было сказать: „Если бы вы сами выполняли свой долг!..“ Великолепно. Он отвечает: „Господин Тибо, я думаю, уж в этом никто…“ И тут бы я ему врезал: „Виноват! Если б вы приходили по утрам вовремя и сидели бы до конца приёма, вместо того чтобы в половине двенадцатого удирать к платным больным, мне не приходилось бы делать за вас вашу работу и опасность ошибки была бы исключена!“ Бац! При всём честном народе! Дулся бы на меня целых две недели, да мне-то, в конце концов, наплевать!»

У него внезапно сделалось злое лицо. Он пожал плечами и принялся рассеянно заводить стенные часы; потом вздрогнул, надел куртку и снова сел на прежнее место. Недавней радости как не бывало; на душе вдруг стало холодно.

— Дурак, — пробормотал он с недоброй улыбкой. Нервно заложил ногу на ногу и закурил ещё одну папиросу. Но, произнося «дурак», он думал о том, какой у доктора Филипа верный глаз, какая огромная, порою поразительная опытность; в этот миг гениальность Патрона предстала перед ним во всей своей удручающей очевидности.