Семья Тибо.Том 1

«А я, я-то как? — спросил он себя, и ему стало вдруг душно. — Научусь ли я когда-нибудь видеть болезнь так же ясно, как он? Эта почти безошибочная прозорливость, — ведь только благодаря ей и можно стать великим клиницистом, — будет ли она когда-нибудь у меня?.. Конечно, память, трудолюбие, настойчивость… Но обладаю ли я ещё чем-то, кроме этих качеств, годных разве что для подчинённого? И ведь не в первый раз я спотыкаюсь на диагнозе… на лёгком диагнозе, — да, картина была ясная, случай в общем классический, ярко выраженный… Ах! — Он порывисто вытянул руку. — Это не приходит само, — работать, накапливать, накапливать опыт! — Он побледнел. — А завтра — Жак! Завтра вечером Жак будет здесь, в соседней комнате, а я… я…»

Одним прыжком он вскочил с кресла. План совместной жизни предстал вдруг перед ним в своём истинном свете — как непоправимая глупость! Он больше не думал о взятой на себя ответственности, он думал лишь о тех путах, которые отныне свяжут его, будут мешать любому движению. Он уже не понимал, что за муха его укусила, почему он решил взвалить на себя спасение Жака. Разве он может позволить себе растрачивать попусту время? Разве есть у него хоть один свободный час в неделю? Дурак! Сам привязал себе камень на шею! И некуда отступать!

Безотчётно он вышел в прихожую, открыл дверь в комнату, приготовленную для Жака, и застыл на пороге, шаря взглядом по темноте. Его охватило отчаянье. «Куда, куда бежать, чёрт возьми, где найдёшь покой? Покой для работы, покой, чтоб думать лишь о своём? Вечно уступки! Семья, приятели, Жак! Все будто сговорились мешать мне работать, мешать жить!» Кровь прилила к голове, в горле пересохло. Прошёл на кухню, выпил два стакана холодной воды и вернулся в спальню.

В полном унынии начал он раздеваться. В этой комнате, где он ещё не успел обзавестись домашними привычками, ему было явно не по себе, всё казалось неуютным, вещи выглядели чужими, даже враждебными.

Прошёл чуть ли не час, пока он лёг, и потом долго ещё не мог уснуть. Непривычным было близкое соседство уличного шума; он вздрагивал от стука шагов по тротуару. Мысли всё были какие-то случайные — о том, что надо починить будильник, и о том, как на днях, засидевшись на вечеринке у Филипа, он с трудом нашёл авто… Временами с пронзительной чёткостью вспоминалось: возвращается Жак; в отчаянье ворочался он на узкой кровати.

«В конце концов, — думал он с яростью, — должен же я устроить свою жизнь! Пусть сами выпутываются, как знают! Поселю его здесь, раз уж так порешили. Налажу его занятия, так и быть. А там пусть делает, что хочет! Я взял на себя ответственность за него. Но на этом — стоп! Пусть не мешает моей карьере! Должен же я устроить свою жизнь! А всё прочее…»

От его любви к мальчику не осталось и следа. Он вспомнил поездку в Круи. Вновь увидел брата, худого, истомлённого одиночеством; а может, у него туберкулёз? Если так, он уговорит отца отправить Жака в хороший санаторий — не в Швейцарию, а в Овернь или в Пиренеи; и он, Антуан, останется один, будет свободно располагать своим временем, работать, как сочтёт нужным… Он даже поймал себя на мысли: «Возьму себе его комнату, устрою там свою спальню!..»

VIII

Назавтра Антуан проснулся в совершенно ином расположении духа и потом в больнице поглядывал всё утро с радостным нетерпением на часы; хотелось поскорее принять брата из рук г‑на Фема. На вокзал он явился задолго до поезда и, расхаживая взад и вперёд по платформе, припоминал всё, что собирался сказать г‑ну Фему относительно исправительной колонии. Но когда поезд подошёл к перрону и он заметил в толпе пассажиров силуэт Жака и директорские очки, — все заранее приготовленные, тщательно взвешенные слова выпали из головы, и он побежал навстречу прибывшим.

Господин Фем так и сиял; он приветствовал Антуана, как самого близкого друга; одет он был изысканно, в светлых перчатках и так тщательно выбрит, что ему пришлось густо напудрить лицо, чтобы скрыть раздражение кожи. Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и всё порывался посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан прервал процедуру прощанья. Г‑н Фем собственноручно положил на сиденье узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колёса носками своих лакированных туфель, ещё раз просунулся в окошко, дабы пылко пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны господину учредителю.

Жак плакал.

Он ещё ни слова не вымолвил, не отозвался ни единым движением на ту сердечность, с какой его встретил брат. Но при виде угнетённого состояния мальчика у Антуана усилилась жалость к нему, с большей силой вспыхнули все те новые чувства, что переполняли его сердце. Напомни ему кто-нибудь о его вчерашней враждебности, он с негодованием отверг бы подобное обвинение, он бы искренне признался, что чувствует лишь одно: возвращение брата придаёт наконец смысл его существованию, которое до этого времени было пустым и бесплодным.