Семья Тибо. Том 2

— Да, я знаю это, — вздохнул Жак, замедляя шаг и наконец совсем остановившись, словно он влачил за собой целый груз смутных мыслей, мешавший его движениям. — Это проклятие Вавилона! Люди одних лет, одного образа жизни, одних убеждений могут проводить целый день в разговорах, в самой свободной и искренней беседе, ни минуты не понимая друг друга и даже не соприкасаясь ни на секунду!… Мы рядом, один возле другого — и непроницаемы… Как камешки на берегу озера… И я спрашиваю себя: разве наши слова, которые дают нам иллюзию соединения, не разделяют нас больше, чем сближают?

Он поднял глаза, Мейнестрель тоже остановился внизу лестницы и молча слушал этот печальный голос, разносившийся под каменным сводом.

— Ах, если бы вы знали, как мне порою противны слова! — продолжал Жак с внезапным пылом. — Как мне надоели наши словопрения! Как мне надоела вся эта… идеология!

При последнем слове Мейнестрель порывисто махнул рукой.

— Ясно. Слова тоже должны быть каким-то действием… Но поскольку действовать невозможно, говорить — это уже значит делать кое-что… — Он бросил взгляд во двор, где Патерсон и Митгерг, вероятно, продолжая начатую наверху «дискуссию», жестикулируя, прогуливались взад и вперёд. Затем он устремил острый взгляд на Жака. — Терпение!… Идеологическая фаза… это всего лишь фаза… фаза подготовительная, необходимая! Непреложность учения укрепляется контроверзами. Без революционной теории нет революционного движения. Без революционной теории нет авангарда. Нет вождей… Наша «идеология» раздражает тебя… Да, она, несомненно, покажется нашим наследникам смехотворным расточением сил… Но наша ли это вина? — Он очень быстро прошептал: — Время для действия ещё не настало.

Жак своим внимательным видом, казалось, требовал: «Объяснитесь».

Мейнестрель продолжал:

— Капиталистическая экономика ещё крепка. Машина проявляет признаки изношенности, но — плохо ли, хорошо ли — ещё работает. Пролетариат страдает и волнуется, но, в общем, ещё не подыхает с голоду. В этом мире, хромающем и задыхающемся, живущем накопленным жиром, — что ты хочешь, чтобы делали все эти предтечи, ожидающие своего часа? Они говорят! Они опьяняются идеологией! Их активность не может найти другого поля приложения, кроме области идей. У нас ещё нет власти над ходом вещей…

— Ах! — сказал Жак. — Власть над ходом вещей!

— Терпение, малыш. Всему свой срок! Противоречия строя проявляются всё ярче и ярче. Соперничество между нациями всё растёт. Конкуренция и борьба за рынки всё обостряются. Вопрос жизни и смерти: вся их система рассчитана на беспрестанное расширение рынков! Как будто рынки могут расширяться до бесконечности!… И они полетят с обрыва и сломают себе шею. Мир идёт прямо к кризису, к неминуемой катастрофе. И это будет всеобщая катастрофа… Подожди только! Подожди, пока в мировой экономике всё хорошенько разладится… Пока машины ещё больше сократят число рабочих рук… Участятся крахи и банкротства, широко распространится безработица, капиталистическая экономика окажется в положении страхового общества, все клиенты которого потерпели бедствие в один и тот же день… И тогда…

— Тогда?…

— Тогда мы выйдем за пределы идеологии! Тогда кончится время словопрений! И мы засучим рукава, потому что настанет час действия, потому что мы обретём наконец власть над ходом вещей! — Какой-то свет озарил на мгновение его лицо и померк, Он повторил: — Терпение… терпение! — Затем повернул голову, чтобы найти взглядом Альфреду. И машинально, хотя она была слишком далеко, чтобы его услышать, он пробормотал: — Правда, девочка?…

Альфреда подошла к Патерсону и Митгергу.

— Идёмте с нами в «Погребок» чего-нибудь поесть, — предложила она Митгергу, не глядя на Патерсона. — Не правда ли, Пилот? — весело крикнула она Мейнестрелю (что должно было для Патерсона и Митгерга означать: «Пилот заплатит за всех»).

Мейнестрель в знак согласия опустил веки. Она добавила:

— А потом все пойдём в зал Феррер.

— Только не я, — сказал Жак, — не я!

«Погребок» был маленький вегетарианский ресторан, помещавшийся в подвале на улице Сент-Урс, позади бульвара Бастионов, в центре Университетского квартала, и посещавшийся преимущественно студентами-социалистами. Пилот и Альфреда часто ходили туда обедать — в те вечера, когда они не возвращались для работы на улицу Каруж.

Мейнестрель и Жак пошли вперёд. Альфреда с обоими молодыми людьми следовала за ними на расстоянии нескольких метров.

Пилот снова заговорил со свойственной ему порывистостью:

— Нам ещё, знаешь, сильно повезло, что мы переживаем эту идеологическую фазу… что родились на пороге чего-то нового, что только начинается… Ты слишком строг к товарищам! А я прощаю им всё, даже их болтовню, ради их жизнеспособности… ради их молодости!

Тень меланхолии, ускользнувшая от его спутника, пробежала по лицу Мейнестреля. Он оглянулся, чтобы убедиться, идёт ли Альфреда за ними.