Семья Тибо. Том 2

Удивлённый Жак тепло взглянул на него. Приступы дурного настроения у австрийца всегда встречали со стороны Жака полнейшее снисхождение. Он считал Митгерга испытанным товарищем, несколько несдержанным, но исключительно честным в дружбе. Жак понимал, что его резкость ведёт своё начало от одиночества, от несчастного детства и болезненного самолюбия, за которым у Митгерга скрывалась, несомненно, какая-то внутренняя борьба или слабость. (Жак не ошибался. Этот сентиментальный немец таил в себе безнадёжную тоску: зная, что некрасив, он болезненно преувеличивал своё безобразие, вплоть до того, что иногда отчаивался во всём.)

Жак с готовностью объяснил:

— Я говорил Пилоту, что ещё у многих из нас сохранился такой способ мыслить, чувствовать, стремиться к счастью, который остаётся совершенно буржуазным… Ты не согласен с этим? Что означает — быть революционером, как не пересмотреть прежде всего свою личную, внутреннюю позицию? Произвести в первую очередь революцию в самом себе, очистить свой дух от привычек, унаследованных от старого порядка?

Мейнестрель кинул на Жака быстрый взгляд. «Очистить! подумал он весело. — Забавный этот маленький Жак… Он основательно обезбуржуазился, это верно… Очистить свой дух от привычек… Да! За исключением одной, самой буржуазной из всех — ставить превыше всего „дух“!»

Жак продолжал:

— Меня часто поражало, что большинство придаёт такое значение и, само того не сознавая, воздаёт такое уважение материальным благам…

Митгерг, упорствуя, прервал его:

— Вот уж, право, нетрудно упрекать в материализме бедняков, которые подыхают от голода и восстают прежде всего потому, что хотят есть!

— Разумеется, — отрезал Мейнестрель.

Жак тотчас же пошёл на уступки:

— Нет ничего более законного, чем такое восстание, Митгерг… Однако многие из нас, по-видимому, думают, что революция будет завершена в тот день, когда капитализм подвергнется экспроприации и пролетариат займёт его место… Поставить других хозяев на место изгнанных — это ещё не значит разрушить капитализм, это значит лишь переменить правящий класс. А революция должна быть чем-то другим, а не просто торжеством класса, хотя бы самого многочисленного, самого обездоленного. Я хочу торжества всеобщего… широко человеческого, когда бы все, без различия…

— Разумеется, — вставил Мейнестрель.

Митгерг проворчал:

— Зло заключается в личной выгоде… Сейчас это единственный двигатель человеческой деятельности! Пока мы не вырвем его с корнем!…

— Вот к этому-то я и веду, — продолжал Жак. — Вырвать с корнем… Ты думаешь, что это будет легко? Если ясно, что даже мы не можем искоренить это зло в себе самих! Даже мы, революционеры!…

Митгерг, несомненно, думал то же самое. Тем не менее у него недоставало искренности, чтобы признаться в этом; он не мог больше сопротивляться искушению оскорбить своего друга. И он отвёл вопрос Жака насмешкой:

— «Мы, революционеры»? Но ведь ты-то никогда не был революционером!

Жак, ошеломлённый этим выпадом, безотчётно повернулся к Мейнестрелю. Но Пилот ограничился улыбкой, и эта улыбка не заключала в себе той поддержки, которой искал Жак.

— Какая муха тебя укусила? — пролепетал он.

— Революционер, — заговорил Митгерг с едкостью, которую он более не трудился скрывать, — это верующий! Вот что! А ты из тех, кто размышляет сегодня — так, а завтра — иначе… Ты из тех, у кого есть мнения, но не из тех, у кого есть вера!… Вера — это благодать! И она не для тебя, Camm’rad!

У тебя нет её и никогда не будет… Нет, нет! Я тебя знаю прекрасно! Ведь тебе нравится качаться из стороны в сторону… как буржуа, который, развалясь на диване с трубкой, спокойно играет за и против! И он очень доволен своей проницательностью и раскачивается на своём диване! Ты в точности как он, Camm’rad! Ты ищешь, сомневаешься, рассуждаешь, вертишь носом то вправо, то влево, размышляя о противоречиях, которые фабрикуешь с утра до вечера! И ты доволен своей проницательностью!… А веры у тебя нет никакой!… — кричал Митгерг. Он приблизился к Мейнестрелю: — Разве это не правда, Пилот? А если так, он не имеет права говорить: «Мы, революционеры!»

Мейнестрель снова улыбнулся — беглой и непроницаемой улыбкой.

— Что? В чём ты меня упрекаешь, Митгерг? — рискнул возразить Жак, всё более и более недоумевая. — В том, что я не сектант? Нет. — (Его замешательство понемногу переходило в гнев, и этот переход доставлял ему самому известное удовольствие.) Он добавил сухо: — Мне очень жаль. Я как раз только что объяснялся на эту тему с Пилотом. Признаюсь, у меня нет никакого желания начинать всё сначала.