Семья Тибо. Том 2

Сегодня утром делились воспоминаниями о фронтовой жизни. (Когда будет заключён мир, фронтовые рассказы заменят охотничьи.) Дарро рассказал, как он был в разведке в Эльзасе в самом начале войны. Как-то вечером он вошёл с несколькими своими людьми в брошенную деревню, молчаливую в свете луны. Три немецких пехотинца крепко спали прямо на земле, слегка похрапывая; винтовки они положили рядом с собой. «Так вот, — рассказывал Дарро, — вблизи это уже были не боши, это были свои парни, просто бесконечно усталые люди. Я остановился, не зная, что делать. Потом решил идти дальше, будто ничего не заметил. И восемь солдат, которые были со мной, поступили так же. Мы прошли на расстоянии десяти метров от спящих, не повернув головы в их сторону. И никогда ни один из нас ни намёком не напомнил о том, как мы поступили в тот раз по общему молчаливому согласию».

20 июля.

Вчера какая-то «комиссия» обследовала клинику. В комиссии — всё местное начальство. Сегр, Бардо и Мазе начали суетиться ещё с вечера… В тылу война не изменила ничего. Тот же зловещий казарменный дух.

Многое можно сказать о нашей «дисциплине», этой «силе армии»… Дело тёмное! Вспоминаю Брена и многих других военных врачей. Их уровень знаний куда ниже по сравнению с врачами запаса. Продолжительное подчинение казённой иерархии не проходит даром. Привычка повиноваться: соизмерять смелость своих диагнозов и чувство своей ответственности с количеством галунов.

Военная дисциплина. Вспоминаю грубияна Паоли, фельдшера в учебном полку в Компьене. Морда — как у сутенёра, глаза — вечно налитые кровью. Впрочем, может, и неплохой парень; каждый вечер он ходил к реке, в поле, собирать конопляное семя для своего скворца. Паоли принадлежал к гнусной и отверженной породе сверхсрочников довоенного времени. (Почему он был сверхсрочником? Без сомнения, потому, что видел в этом ремесле единственную возможность господствовать над своими ближними при помощи устрашения.) Военный врач поручил ему записывать новобранцев, которые являлись на приём. Из моей канцелярии было слышно, как больные стучались в двери. И каждый раз ревущий голос задавал один и тот же вопрос: «Эй ты, дьявол! Ты больной или симулянт собачий?» Воображаю испуганную физиономию новичка… «Если симулянт, катись!» Желторотый новичок поворачивался кругом, не дожидаясь продолжения. А врач считал, что Паоли — превосходный служака. «Ему ни один чёрт очков не вотрёт!»

«Армия — великая школа наций», — любил повторять Отец. И сдавал в рекруты своих питомцев из колонии в Круи.

21-е, воскресенье.

Анализы в течение недели показывают прогрессивную дефосфатизацию и деминерализацию, вопреки всем усилиям врачей.

Сводка. Хорошие новости. Наступление к югу от Урка. Наступление на Шато-Тьерри. Оживление по всей линии от Эн до Марны. Говорят, что Фош давно поджидал удобного момента для перехода от обороны к наступлению. Может быть, это и есть удобный момент?

Майор целые дни переставляет флажки на карте — это главное его развлечение. Злобные споры об «измене» Мальви[231] и о военном суде. Как только сводки стали получше, политика снова берёт свои права.

22-е, вечер.

Керазеля вчера навестил его зять, депутат от Ньевра. Завтракал с нами. Кажется, радикал-социалист. А впрочем, не всё ли равно: сейчас все партии усвоили оппортунизм военного времени и пробавляются одними и теми же общими местами… Удручающе плоские разговоры. Кое-что всё же интересно. Предложение Австрией мира[232]

, переданное французскому правительству Сикстом Бурбонским весной прошлого года. Гуаран возмущён отказом Франции. Говорят, что самым непримиримым оказался старик Рибо[233], он-то и сумел повлиять на Пуанкаре и Ллойд-Джорджа. И одним из аргументов, популярных во французских политических кругах, был якобы следующий: «Республика не может обсуждать условия мира, передаваемые через одного из членов дома Бурбонов. Это было бы на руку монархической пропаганде. Поставило бы под угрозу будущее Республики. Особенно сейчас, когда власть находится в руках генералов!…»

Просто невероятно!

23 июля.

Вчерашний депутат. Блестящий образчик современной нервозности! Приехал из Парижа ночным экспрессом, лишь бы выгадать несколько часов. Всё время тревожно поглядывает на часы. Всё время находится будто в состоянии лёгкого опьянения; когда наливает воду из графина, руки трясутся. Когда рассуждает, путаются мысли…

Считает свои метания активностью, а свою беспорядочную активность работой. Считает своё краснобайство разумной аргументацией. А решительный тон — признаком авторитетности, знания дела. В разговоре принимает какую-нибудь анекдотическую деталь за самое главное. В политике считает отсутствие великодушия разумным реализмом. Выдаёт своё прекрасное здоровье за отвагу, удовлетворение своих аппетитов за жизненную философию и т.д.

Быть может, он и моё молчание принял за восторженное согласие?…

23 июля, вечер.

Почта. Ответ от Женни.