Семья Тибо. Том 2

Даниэль вскочил с места. Радостное удивление засветилось в его глазах. Застыв на месте, он рассматривал, плохо узнавая, этого коренастого Жака с выдающимся подбородком, который лишь отдалённо напоминал товарища его детских лет. И Жак тоже на миг остановился, глядя на высокого унтер-офицера с загорелым лицом и коротко остриженной головой, который наконец решился подойти к нему, как-то неловко, неожиданно звякнув шпорами и стуча сапогами.

Даниэль схватил друга за руку и потащил к матери. Не выказав ни малейшего удивления или неудовольствия, г‑жа де Фонтанен вскинула на Жака утомлённый взгляд и протянула ему руку; спокойным голосом, таким же равнодушным, как и её взгляд, она произнесла, как будто рассталась с ним лишь накануне:

— Здравствуйте, Жак.

С непринуждённым и вместе с тем учтивым изяществом, которое Даниэль унаследовал от отца, он склонился к г‑же де Фонтанен.

— Прости, мама… Мне хотелось бы на минуту спуститься вниз с Жаком… Ты не возражаешь?

Жак вздрогнул. Теперь он узнавал Даниэля — всего целиком — по его голосу, по смущённой полуулыбке, приподнимавшей левый уголок рта, по его прежней манере ласково, почтительно произносить слово «ма-ма», растягивая слоги…

Госпожа де Фонтанен приветливо взглянула на обоих юношей и слегка кивнула головой:

— Ну конечно, мой мальчик, иди… Мне сейчас ничего не нужно.

— Пойдём в сад, — предложил Даниэль, положив руку на плечо Жака.

Невольно он повторил этот жест, привычный ему в детстве, — сейчас, как и прежде, он оправдывался разницей их роста; ведь Даниэль всегда был выше Жака, а из-за военной формы казался особенно высоким. Его гибкий торс, затянутый в тёмный мундир с белым воротничком, составлял контраст с нижней частью тела, утонувшей в складках широких красных штанов, и ногами, которые казались толстыми из-за кожаных краг. Подбитые гвоздями подошвы скользили по кафельным плиткам коридора. Эти солдатские шаги непочтительно нарушали тишину уснувшего уже здания. Даниэль почувствовал это и смущённо молчал, опираясь на друга, чтобы не поскользнуться.

«А где Женни?» — спрашивал себя Жак. Снова он почувствовал сжатие в груди, как будто ощущение страха. Он шёл, напрягая шею, опустив глаза. Когда они дошли до лестницы, Жак невольно оглянулся, стараясь проникнуть взглядом в глубь пустынного коридора, и разочарование, смешанное с досадой, тайно овладело им.

Даниэль остановился у верхней ступеньки:

— Так, значит, ты в Париже?

Радостный тон подчёркивал грустное выражение его лица.

«Женни ничего не сказала ему обо мне», — подумал Жак.

— Я уже должен был уехать, — ответил он с живостью, — Сейчас отправляюсь на вокзал. — Разочарование Даниэля было настолько явным, что Жак поспешил добавить: — Я отложил свой отъезд, только чтобы повидаться с тобой… Мне нужно завтра быть в Женеве.

Даниэль пристально смотрел ему в лицо задумчивым и робким взглядом, полным недоумения. В Женеве? Жизнь Жака оставалась для него тревожной загадкой. Он ещё не решался задавать вопросы. Сдержанность друга смущала его. Не желая быть навязчивым, он убрал руку с его плеча, взялся за перила и начал спускаться вниз. Вся его радость внезапно улетучилась. К чему эта неожиданная встреча, которая пробудила в нём такую огромную жажду общения, если Жак так скоро уедет, если приходится опять расставаться с ним?

Сад, только что политый и освещённый кое-где между деревьев шарами электрических фонарей, был пуст и дышал свежестью.

— Ты куришь? — спросил Даниэль.

Он вытащил из кармана папиросу и нетерпеливо зажёг её. Пламя спички на минуту осветило его лицо. Особенно сильно его изменило то, что на свежем воздухе, в Вогезах, он утратил тот бледный, матовый цвет кожи, который некогда создавал такой странный контраст с чёрным цветом глаз, волос и тонкой полоской усов над верхней губой.

Держась рядом, они молча углубились в боковую аллею, в конце которой были расставлены полукруглые белые садовые стулья.

— Сядем здесь, хочешь? — предложил Даниэль и, не дожидаясь ответа, тяжело опустился на стул. — Я весь разбит. Жуткая поездка… — На несколько секунд он погрузился в воспоминания о тяжёлом дне, проведённом в душном, тряском вагоне, где он сидел, не вставая с места, закуривая одну папиросу за другой, не отрывая глаз от движущегося за окном пейзажа, перебирая в уме ряд возможных и одинаково мучительных предположений, в то время как непредвиденные события развёртывались вдали. Он повторил: «Жуткая…» Затем, указывая кончиком зажжённой папиросы на окно палаты, где лежал в агонии его отец, он мрачно добавил: — Рано или поздно этим должно было кончиться!…

От мокрого чернозёма с политых клумб поднимались в темноте крепкие испарения, а время от времени к сидящим в аллее юношам долетало лёгкое, как вздох, дуновение ветерка, принося с собой горьковатый, обманчиво-сладкий лекарственный запах. Но он исходил не из больничных лабораторий, — это пахло небольшое лаковое деревцо, притаившееся где-то среди чащи.

Жак, обуреваемый мыслями о войне и ещё острее сознавая её возможность в присутствии военного, спросил:

— Ты легко получил отпуск?