Семья Тибо. Том 2

— Подписчики всё прибывают, малыш! Дело только в том, что они не платят… Прекратить им высылку газеты? Я не поколебался бы, если бы управлял коммерческим предприятием. Но какие цели я преследую? Пропаганду. Итак, что же делать? Сократить расходы? Я всё делаю сам! Вначале я выделил себе из кассы сто франков в месяц. Я никогда не осмеливался брать больше, чем мои сто монет… Я питаюсь коркой хлеба, словно какой-нибудь цыган. Я весь в долгах. И это тянется вот уже восемнадцать лет… Но поговорим серьёзно, — сказал он. — Что думают в Швейцарии обо всех этих скверных слухах?… Я-то старый волк, меня не удивишь… Я уже всякого навидался… Это мне напоминает восемьдесят третий год… Мне было только двадцать лет, но я уже ходил каждый вечер в редакцию «Восстания»[67], — той первой газеты, которая выходила в Швейцарии… Ты ведь не знал эту газету?… Ты, может быть, даже не знаешь, что в восемьдесят третьем году Англия, Германия, Австрия и Румыния, эти четыре ражие шлюхи, хотели разжечь европейскую войну против России?…

[68] И комар носа не подточил бы… С тех пор ничего не изменилось!… Опять те же штучки!… Тогда тоже говорили: «отечество», «честь нации»… А что за этим скрывалось? Промышленное соперничество, борьба за рынки, комбинации крупных финансистов… Ничего не изменилось с тех пор, кроме одного: у нас нет больше Кропоткина[69]

… В восемьдесят третьем году Кропоткин неистовствовал, как чёрт… Он призвал к ответу большие военные заводы — Анзена, Крупна, Армстронга и всю клику, — которые подкупили европейскую печать, чтобы добиться своего… Как он их пробирал!… Я разыскал его статьи… Ничего не изменилось! Три из них я напечатаю в следующем номере… Кропоткин!… Ты прочтёшь это, малыш; вы все извлечёте оттуда пользу!…

Глаза у него блестели, видна была хватка старого борца. Он уже забыл, что для того, чтобы напечатать подготовленный номер, ему нужны триста восемьдесят франков, а у него нет ни единого сантима. Жак наконец расстался с ним.

«Следовало бы включить „Знамя“ в план общего выступления против войны», — подумал он. Он решил поговорить об этом в Женеве и, если окажется возможным, послать Мурлану кое-какую субсидию.

Жак ещё не обедал. Прежде чем сесть у Биржи в метро и направиться в сторону Шамперре, он зашёл проглотить бутерброд в кафе «Круассан». Многие редакционные работники «Юманите», следуя примеру своего патрона, стали постоянными посетителями этого кафе-ресторана на углу улицы Монмартр.

В своём любимом углу возле окна вместе с тремя друзьями обедал Жорес. Проходя мимо, Жак поздоровался с ним. Однако патрон, склонившись над тарелкой, ничего не видел; мрачный, вобрав шею до самой бороды в крутые плечи, он предоставил вести разговор своим соседям и с рассеянной жадностью поглощал порцию баранины с фасолью. Его портфель, толстый портфель, набитый бумагами, который он всюду таскал за собой, возвышался возле него на краю стола; а сверху были нагромождены газеты, брошюры и книги. Жак знал, что Жорес неутомимый читатель. Он вспомнил о случае, рассказанном накануне Стефани, который слышал это от Мариуса Муте[70]. Муте не так давно был в поездке вместе с Жоресом и удивился, застав его погружённым в чтение… русской грамматики! А Жорес сказал ему как нечто само собой разумеющееся: «Ну да. Надо торопиться изучить русский язык. Быть может, завтра России суждено сыграть выдающуюся роль в жизни Европы!»