Семья Тибо. Том 2

Жители кучками стоят на порогах своих домов: пожилые мужчины, женщины с маленькими детьми на руках, ребятишки, цепляющиеся за юбки матерей. Вот уже долгие часы, быть может, с самого рассвета, они стоят так, прислонясь к стене, вытянув шею, с тревогой в глазах, ослепленные пылью и солнцем, — стоят и смотрят, как течет, занимая всю ширину мостовой, этот бесконечный поток полковых фур, военных обозов, санитарных отрядов, артиллерийских парков, измученных полков — вся эта великолепная «армия прикрытия», на которую они взирали с надеждой несколько дней назад, когда она направлялась к границе, и которая теперь отступает в беспорядке, бросая их на произвол судьбы, на милость победителя… Город, задыхаясь от пыли, курится на солнце, словно разрушаемая постройка. Жужжание потревоженного улья наполняет улицы, переулки, дворы. Лавки наводнены солдатами, которые хватают остатки хлеба, колбасных изделий, вина. На церковной площади полно солдат, остановившихся повозок. Драгуны, держа лошадей под уздцы, столпились справа, где есть немного тени. Батальонный командир, красный, разъяренный, пригнувшись к лошадиной шее, бранит за что-то старого полевого сторожа в опереточном мундире. Обе створки главного входа в церковь широко раскрыты. Внутри, на соломенной подстилке, в полумраке лежат раненые; возле них суетятся женщины, санитары, врачи в белых фартуках. Снаружи, стоя на фуре, на самом солнцепеке, сержант-каптенармус истошным голосом орет, стараясь перекричать шум: «Пятая рота! Подходи за пайком!..» Колонна движется все медленнее. За церковью улица суживается и превращается в настоящую кишку. Ряды смешиваются, солдаты с руганью топчутся на месте. Старик в кресле с подушками сидит на крыльце своего дома, положив руки на колени, словно в театре. Он спрашивает у бригадира, когда тот проходит мимо: «И далеко еще вы будете отступать?» — «Не знаю. Ждем приказа». Старик обводит носилки, жандармов прозрачными, как вода, глазами и неодобрительно покачивает головой: «Я уже видел все это в тысяча восемьсот семидесятом… Но мы держались дольше…»

Жак встречает сострадательный взгляд старика. Отрада…

Колонна продолжает двигаться вперед. Теперь она уже миновала середину городка. «Похоже на то, что мы сделаем привал вон там, за последними домами», — говорит бригадир, который только что наводил справки у жандармского лейтенанта. «Тем лучше, — отзывается Маржула, — мы будем первыми, когда пойдем дальше». Мостовая кончилась. Улица переходит в широкую, без тротуаров, дорогу, окаймленную низкими домами и садиками. «Стой! Пропустить повозки!» Полковые обозы продолжают двигаться вперед. «Вот что, — говорит бригадир, — пойдите поглядите, не идет ли, случаем, за нами кухня… Хочется есть… Я с Паоли Останусь здесь — из-за Стеклянного

…»

Носилки поставлены у обочины дороги, рядом с колодцем, к которому солдаты всех родов оружия подходят, чтобы наполнить свои манерки. Взбаламученная вода переливается за каменную закраину и струйками стекает по желобам… Жак не в силах оторвать взгляд от этих струек. Во рту у него ужасный вкус железа. Слюна — словно влажная вата… «Не хочешь ли попить, сынок?» Чудо! Белая чашка блестит в руках старухи крестьянки. Вокруг скопился народ. Солдаты, местные жители, старики с обветренной кожей, мальчишки, женщины. Чашка приближается к губам Жака. Он дрожит… Он благодарит взглядом — взглядом собаки. Молоко!.. Он пьет с болью, глоток за глотком. Уголком передника старуха то и дело вытирает ему подбородок.

Мимо проходит врач с тремя галунами. Он подходит ближе. «Раненый?» — «Так точно, господин доктор. Не стоящий внимания… Шпион… Бош…» Старуха выпрямляется, словно подброшенная пружиной. Резким движением она выплескивает в пыль остатки молока. «Шпион… бош…» Эти слова переходят из уст в уста. Кольцо вокруг Жака суживается, враждебное, угрожающее. Он один, связанный, беззащитный. Он отводит глаза. И вдруг вздрагивает от ожога… Щека! Кругом смеются. Над ним нагибается подмастерье в синей блузе. Мальчишка злобно смеется. Он еще держит в пальцах горящий окурок. «Оставь его в покое», — ворчит бригадир. «Так ведь это же шпион!» — возражает подросток. «Шпион! Поглядите-ка, шпион!..» Люди выходят из соседних домов, образуя полную ненависти группу, которую жандармы с трудом удерживают на расстоянии. «Что он сделал?» — «Где его забрали?» — «Почему не прикончили на месте?» Какой-то парнишка поднимает горсть камешков и швыряет в Жака. Другие делают то же. «Хватит! Оставьте нас в покое, черт побери!» — кричит бригадир сердито. И обращается к Паоли: «Давай перенесем его во двор. И закрой ворота».

Жак чувствует, что его подняли, несут. Он закрывает глаза. Ругательства, насмешки удаляются.

Тишина… Где он? Он решается взглянуть. Его положили в укромном месте, во дворе какой-то фермы под навесом сарая, где пахнет теплым сеном. Возле него старая коляска вздымает к небу два обрубка оглобель, на которых спят куры. Тень и тишина… Никого… Умереть тут…