Семирамида. Золотая чаша

Дальше читать не было сил, строчки расплывались перед глазами. Стоит только показать это письмо старикашке, тут же последует неотвратимое возмездие.

Она разрыдалась – без всякого стеснения, от души, с всхлипами и воплями, какие могут позволить сильные женщины, только оставшись наедине с собой. Никогда ранее цена власти и цена жизни не являлись ей с такой обжигающей пронзительностью. Боль в сердце стала нестерпима. Прикинула, может, Бау наврал? Может, грубиян и нахал взял на себя слишком много, но и в таком случае отцу не позавидуешь.

Уничтожить письмо?

Перед ее глазами промелькнуло скупое на ласки и щедрое на обиды детство. Отец возвышался над семьей как бездушный истукан. Он был равнодушен к родным детям, среди которых почему‑то выживали только девочки. Младенцы мужского пола быстро отправлялись к судьбе. Многие во дворце не без оснований подозревали в этом злодейском поветрии Амти–бабу.

Закир оставался равнодушен даже к смертям будущих наследников – этой наиважнейшей стороне жизни правителя. Впрочем, также он относился к Вавилону, к его жителям, к предначертанной судьбе. Он жил и царствовал как бы во сне и просыпался только тогда, когда в его руки попадалась каллиграфически исписанная глиняная табличка или новая поэма. Его непробиваемая бесчувственность вызывалась, видимо, тем, что под покровительством Ассирии ему было бесполезно рассчитывать на спокойную старость, на свободный выбор наследника. Когда жизнь ежедневно грозила смертью, было все равно, сколько у тебя детей и какого они пола.

Все‑таки это был ее отец! Он позволял маленькой Шами кататься на лошади, посещать город. Он простил ее за то, что она отрезала косу у Гулы. На вопли Амти–бабы Закир махнул рукой и ответил.

— Пустое.

Было над чем поплакать.

На рассвете она умылась ледяной водой, приказала принести походные доспехи. Панцирь стал тесен для ее расплывшихся и, тем не менее, очень соблазнительных грудей, она с трудом втиснула их под буйволиную кожу с нашитыми на нее бронзовыми пластинами. Пояс с трудом сомкнулся на раздавшихся бедрах. Одеваясь, она припомнила как Гула хвалилась в отцовском гареме – мол, стоит ей показать мизинец, как мужчины будут готовы умереть у ее ног. Что уж говорить об остальных частях тела. Прилаживая шлем, Шами усмехнулась – Гуле далеко до нее. Емкость шлема не вмещала ее густые волосы. Женщина приказала Габрии отрезать их накоротко. Испуг служанки пресекла, кратко напомнив – накажу.

Она испытывала непобедимый прилив сил и, вдохновленная своей покровительницей, почувствовала себя в силах принять в себя всех собравшихся на воинскую сходку мужчин. Только вряд ли это поможет спасти Нину.

Она поступит по–другому. Она примет удар на себя. Ее шеду искупит вину перед отцом. Она не пойдет на похабную торговлю своими прелестями, только бы спасти мужа.

Ее прелести – божий дар.

Она – женщина–воин и поступит как женщина–воин.

Она примет бой.

* * *

Вопрос о туртане решился неожиданно быстро, без затягивающих решение криков и протестующих воплей. Председательствующий – это вновь был Шурдан – как, впрочем, и вся сходка легко согласилась с Азией, чьим голосом вещал улыбчивый старик, совсем по–домашнему расположившийся в кресле. Азия объявил, что назначения на высший военный пост является исключительной прерогативой высшей власти. С небольшим преимуществом в голосах армия подтвердила волю царя и высказалась за назначение брата царя новым царским полководцем. Затем Шурдан поспешил перейти к обсуждению проступка Нинурты. В его устах этот прегрешение выглядело как неслыханный доселе вызов покровительствующим общине богам.

— Наглость самодовольна и беспечна, – заявил царевич, – но мы в Ассирии славимся тем, что всегда начеку. Когда детям Ашшура приходилось иметь дело с бесплодной или уродливой ветвью, они безжалостно удаляли ее. В таком вопросе как воинская дисциплина колебаний быть не может.

Присутствующих охотно согласились с ним – всякое пренебрежение царской волей должно сурово наказываться. Следом представитель общины Шибанибы выкрикнул – за нарушение боевого приказа подвергнуть виновного смертной казни! К удивлению Шурдана, этот призыв воины встретили угрюмым молчанием, затем по рядам пробежал неодобрительный гул. Общее мнение выразил командир одной из эмук города Ашшура – разрешение ведьме покинуть Калах никак нельзя считать боевым приказом, следовательно своеволие Нинурты тоже нельзя причислить к такого рода нарушениям. Затем командир обратился к собранию – кто может сказать, как бы он поступил, окажись он на месте Нинурты?

Салманасар в этот день впервые открыл рот. Сидя в том же громадном кресле, обмахиваемый опахалом, он что‑то тихо сказал. Сходка замерла, все активно начали прислушиваться Старик объявил погромче – он согласен, что самовольство Нинурты нельзя рассматривать как нарушение боевого приказа. К тому же, на пользу ли Ассирии лишаться опытного и храброго командира? С другой стороны, пренебрежение волей царя есть святотатство. Нинурту следует примерно наказать. Пусть он послужит на границе начальником пятидесятка.