Сентябри Шираза

В последнее время он каждое утро, просыпаясь, верит, что после лекций сядет и четко распределит свой день: выделит время для лекций, самостоятельных занятий, для подработок. Но каждый раз, когда лекции заканчивались, на него наваливалась усталость, и он говорил себе, что, если соснуть часок-другой, выпить чаю, глядишь, сил и прибавится. А прикорнув, еще больше хотел спать и вместо чая пил пиво, утешаясь только тем, что завтра уж точно наведет в жизни порядок. Попусту истраченные часы накапливались, росли, росли и долги, и он ничего не мог с этим поделать.

— У меня есть предложение, — говорит Залман. — Работай у меня, так и заплатишь за квартиру. Да еще на карманные расходы останется.

— Работать у вас? Здесь, в мастерской? — Одна мысль об этом кажется ему смехотворной. — Благодарю, мистер Мендельсон, за такое предложение, но я вряд ли гожусь в помощники.

— Не в таком ты положении, чтобы отказываться. — Залман прерывает работу и смотрит на Парвиза: — Знаю, тебе сейчас нелегко, но не можешь же ты вечно жить у меня как гость. Понял?

Он кивает. Конечно, понял. Но почему никто не хочет войти в его положение? Он же не предполагал, что его жизнь здесь сложится так. Каких-то два года назад он думал, где изучать архитектуру: в Париже или Цюрихе, родители были готовы купить ему квартиру и там, и там, какой бы из городов он ни выбрал. Теперь же Парвиз стал обузой для других и от того испытывает разом и злость, и стыд.

— Хорошо, я буду работать у вас, — говорит он.

— Ты будешь приходить три раза в неделю, но — никаких отговорок. Идет?

— Думаю, да.

— Вот и отлично. Приходи в следующий вторник.

— Приду. — Ему становится жарко, пар душит его. Он не может оставаться в мастерской ни секундой дольше. — Тогда до свидания, мистер Мендельсон.

— Алейхем шалом — ступай с Богом!

* * *

День пасмурный, сырой; на улице все занимаются своим делом: женщина покупает хлеб у Янки, старик возвращается домой — поля его талита

[19] выглядывают из-под пальто, возвещая ему и всему миру о том, кто он. У каждого из этих людей — остатков поколения, — приехавших из Варшавы, Берлина, Кракова, своя история, свой свод потерь и устремлений, свои умершие, чьи призраки тревожат дни живых. И тем не менее, жизнь здесь, как и во всем мире, идет своим чередом. Они покупают молоко, преломляют хлеб, чистят ботинки, видят сны. И для него жизнь тоже продолжается. Ему пришлось согласиться на предложение Залмана Мендельсона, и это его удручает. Сын зажиточного человека станет полуголодным подручным шляпных дел мастера — это ли не падение. И Парвизу, хотя иначе ему не выжить, кажется, что он предает свое прошлое, семью, отца.

Глава одиннадцатая

Похоже, семья Лейлы живет на полу — там и едят, и спят, и молятся. До недавнего времени на полу сидели слуги, семья же Ширин сидела на диванах, ну а шах — на троне. Так было заведено, и казалось, так должно быть и впредь. Теперь же все смешалось. Шах потерял трон, а она, Ширин, сидит на полу вместе с Лейлой. Перед ними на ковре расстелена клеенчатая скатерть, на ней тарелка с лавашом и брынзой, две чашки чаю. Так чаще всего угощает их мама Лейлы; Ширин при виде лаваша и брынзы вспоминает, что дома их ели только Хабибе и садовник Аббас. Но она помалкивает. Садится рядом с подругой и ест. Ширин понимает, что до революции они с Лейлой не то что подружиться — не могли бы даже познакомиться. Но частные школы закрыли, а их учеников распределили по другим школам — и обе оказались в одном классе. А раз они подружились, значит, хорошо, что они оказались в одном классе.

— Что-нибудь слышно о твоем папе? — спрашивает Лейла.

— Пока нет.

Ширин рассказала Лейле об отце недели две назад, в тот день, когда ни мама, ни Хабибе не пришли за ней в школу. Три часа она простояла на опустевшей спортивной площадке в компании старика Джамшида-ага, звук каждой приближавшейся машины преисполнял ее надеждой и в то же время страхом.

— Не тревожься, она придет, — твердил старик.

Ширин согласно кивала: ей очень хотелось ему верить, но с каждой минутой мать все отдалялась. Уж не исчезла ли мама вслед за кольцом, чайником и папой, думала Ширин. Начинало темнеть, дневной свет окрашивался в красные, потом в серые тона; Ширин посмотрела на старика и заплакала. Джамшид-ага стоял перед ней, сложив руки на груди. Дважды он разнимал руки: хотел, что ли, положить их на плечи Ширин и снова складывал на груди.

— Ну что, пойдем, позвоним? — предложил он.

Они вернулись в школу, прошли по освещенным люминесцентными лампами коридорам, без детского шума и гама они показались Ширин призрачно-зловещими — ни дать ни взять настоящий мавзолей.

— И как это директор ушел, не проверив, что всех детей забрали, — ворчал Джамшид-ага. — Что мне теперь делать?