Сердце мастера

Постепенно и я нашла себе применение внутри организации: встречаю беглецов на железнодорожной станции, сидя в кафе. Вид у меня беспечный: белое муслиновое платье, волосы заколоты испанским гребнем, на столе – чашка кофе и пурпурная коробочка с мармеладом… Это все, что знают обо мне содрогающиеся от страха преследования люди, для которых путь через Пиренеи – последняя надежда на спасение. Я увожу их за город – они идут за мной осторожно, сохраняя дистанцию. Там я выдаю им новые документы, а дальше по контрабандному маршруту их сопровождает молчаливый проводник…»

– Ну, а теперь пройдемте в мастерскую: мы воссоздали в ней обстановку, в которой рождались шедевры скульптора, – послышался знакомый голос экскурсовода, оторвав Оливию от чтения.

– Да, но хотелось бы еще заглянуть в рабочий кабинет, – проскрипел какой-то дотошный старичок.

Оливия вздрогнула – похоже, пора ей отсюда выбираться!

Миссию свою она выполнила: дневники найдены, и она может с чистой совестью сообщить об этом Волошину. Она сфотографировала для него первые страницы рукописи и саму коробку, поставила ее на место и сделала несколько шагов к двери…

Но какой-то мощный внутренний толчок тут же отбросил ее назад. Быстрым движением она выдернула тетрадь из стопки документов Ольги Белозерской и сунула ее в сумку – в конце концов, этот выцветший манускрипт здесь никому не нужен. А уж она свой трофей заслужила!

XXIV

Прозрение

Электронное письмо по указанному Волошиным адресу она отправила, как только поезд отошел от станции. Послание не содержало никаких подробностей – Оливия лишь попросила коллекционера с ней связаться, как они и договаривались во время последней встречи в Москве.

Экспресс мчался, минуя пролески, за которыми проступал силуэт Пиренейских гор. Покатые склоны холмов в мохнатых оборках виноградников сливались с пятачками равнин, усаженных приземистыми седыми оливами и кустами лаванды.

Но Оливии было не до пейзажей: в руках она держала заветную тетрадь. На ее разлинованных страницах разворачивалось тревожное действие…

«Одесса»… По иронии судьбы тихий отель на Монпарнасе, где останавливались сопротивленцы, носил имя моего родного города. За все военные годы это была третья вылазка в столицу – Монтравель страшно за меня волновался и долгих отлучек не одобрял. Но мне так хотелось навестить родителей, Яков… Сменив фамилию на мамину, они переехали в крошечную каморку на окраине, но город покидать отказывались, хотя я много раз предлагала им перебраться в «свободную зону».

За нами пришли ночью.

Подняли всех с постелей и начали обыскивать номера. У моей соседки под стопкой белья обнаружили пачку поддельных документов, которые она должна была доставить в Перпиньян. Этого было достаточно – мы обе оказалась в гестапо. После первого же допроса меня отправили в военную тюрьму города Френ, расположенного недалеко от Парижа.

Что я помню об этом времени? Бесконечные часы ожидания, тщетные надежды и животное чувство страха. Сначала в моей камере было еще несколько женщин, но вскоре я осталась в полной изоляции – две из них не вернулись с допроса, а третью, пожилую американку, чей сын примкнул к партизанскому движению, казнили в одну из расстрельных суббот.

Не удивляйся, Яков – я пишу об этом так кратко и буднично, потому что прошло совсем мало времени: этот кошмар не пережит и не осмыслен. Единственное понимание, которое во мне за это время укоренилось, состоит в том, что смерть – это тоже жизнь… Мне трудно сейчас описать, каково это – засыпать на каменном полу, заляпанном кровью, с мыслями о том, что мы никогда не увидимся. Судя по всему, о том, где я находилась, долгое время никто не знал. Пока один каталонец из «Багряного берега» не спросил у портье «Одессы», не останавливалась ли я у них в ту провальную ночь. Спустя несколько дней Монтравель выяснил по своим каналам, что меня поместили во Френ.

Шаги по коридору, лязгающий замок, отрывистая немецкая речь – это повторялось десятки раз. Фургон, поделенный внутри на ячейки, в котором нас отвозили на допрос. Мучительные дознания, запугивания, побои, потом опять фургон, камера. Кружка воды с утра, миска супа перед сном. Стук капель о бетонный пол. И непроглядная липкая тьма накануне расстрельной субботы…

Для расправы им было достаточно уже того, что я оказалась полукровкой, но долгое время никаких обличающих меня свидетельств из полиции Перпиньяна не приходило. Меня спасало и то, что на протяжении многих лет я служила натурщицей уважаемого в Германии скульптора и в подпольной деятельности не была замечена…