Сердце отравителя

Я бы, наверное, даже разозлился, если бы вообще мог испытывать это чувство, глядя на сонно улыбающуюся Нин-джэ.

Что случилось с голосом?

Жизнь случилась. Собственная глупость. И ты, Нин-джэ. Боль моя. Счастье мое. Мое все…

« — Молодой человек, вы меня заинтересовали. — Старый книжный червь посмотрел на меня сквозь очки, перегнувшись через высоченную кафедру, за которой заседал, обложившись старинными фолиантами как крепостными стенами. — Вы уже третий месяц слоняетесь между стеллажей и что-то ищете. При этом ведете себя не в пример лучше, чем толпа остальных идиотов. Я какое-то время за вами наблюдал и решил, что вы достойны помощи. Итак? Что именно вы ищете?

Больше всего в тот момент мне хотелось подпрыгнуть и вцепиться зубами в горло старика-библиотекаря. Я вообще, кажется, был несколько не в себе после смерти Нин-джэ. Но я искал ответы на свои вопросы. И это было важнее злобы, ярости и диких инстинктов беспризорника.

— Спасибо, достопочтенный. — Глаза было лучше опустить, чтобы дикий зверь не таращился сквозь них. — Я ищу все, что связано с ритуалом "Сердце отравителя".

— "Сердце отравителя"?! — Старик по-настоящему изумился, сверху раздались кряхтение и возня, словно в птичьем гнезде. А потом пыльный филин слетел со своей кафедры и оказался передо мной. — И зачем же вам, молодой человек, этот ритуал?

— Ищу информацию для достопочтенного Тон Лериана. — Я без зазрения совести использовал в своих поисках имя паршивого Дождя. И оно работало.

— Вот как… вот как… ну что ж. Идите за мной.

Спустя несколько часов я пришел в себя и не понял, где нахожусь. Затуманенное зрение рисовало какие-то кусты, отвесные скалы вокруг, пыльную траву под самым носом. На ней спелыми ягодами краснели капли крови. Я кого-то убил? Напился до беспамятства, подрался и расчленил невезучего прохожего?

Стоп, я же был в библиотеке. Разговаривал со старым филином, что властвовал там над горами фолиантов. И он мне дал книгу… книгу…

Я ничего не пил. Я читал. И дочитался?

Надо встать, наверное. И вспомнить. Да, вспомнить!

Перевернувшись на бок, я наконец понял, что кровь на траве моя собственная. Кажется, я бил руками по земле и рыл закаменевшую сухую почву пальцами, пока не стесал ногти. Зачем?

Что-то белое все время падало на глаза и мешало смотреть, приходилось постоянно сдувать эту пакость. И в один такой момент взгляд остановился на невзрачном цветке, торчавшем из пыльной травы прямо у меня перед носом. Хм, шестилепестник. И у него было семь лепестков. Шестилепестник с семью лепестками, настоящий. Я моргнул и позвал:

— Нин-джэ, смотри! — И дернулся вскочить, сорвать глупый цветок, показать ей…

И вспомнил. Все вспомнил. Ущелье, горящие черные крылья, мертвое тело, пустые глаза. Книгу.

Ритуал.

Нин-джэ умерла не для того, чтобы спасти своего поганого дружка. Для него она наверняка придумала бы что-то другое. Она умерла, чтобы спасти меня… меня.

Я убил ее дважды. Вот что имел в виду проклятый Дождь, когда говорил — ищи ответы сам, а когда найдешь… поймешь, что такое моя "не месть"!

Сначала меня чуть не раздавило по тем камням, а потом я заорал.

Я слышал свои вопли словно со стороны. И ничего человеческого в них не было. Так орут ночные твари, когда их убивают. Я орал и выл несколько часов, солнце успело сесть, стало темно, я уже сипел, потому что сорвал голос, и все никак не мог прекратить. Пока не потерял сознание.

В ту ночь я промерз до костей и только чудом не околел. Болел после несколько месяцев, опустился и едва не сгинул в толпе нищих, когда невнятный инстинкт приволок меня обратно в город, на теплую помойку.

Когда я все же пришел в себя достаточно, чтобы осознать свое собственное отражение в мутной луже, оттуда на меня глянуло совершенно седое чучело с незнакомой мордой. А голос… прежний "серебряный" голос пропал навсегда».

— Так все и было, Нин-джэ. — Я поправил одеяло, накинутое на плечи моего самого большого несчастья, и не удержался, потянулся и едва заметно коснулся губами ее виска. Нин-джэ дремала, расслабившись наконец в моих руках. Пока я вспоминал и рассказывал, успел подобраться вплотную и подгрести девушку к себе на колени. Она не сопротивлялась.

— Дурак. — Сонный тихий голос отозвался внутри болезненно-сладким дрожанием струны. — Какой же ты дурак, Ян. Что же ты сделал с нами, чудовище? Ночное… ночь. Моя ночь…

— Твоя. — Я покорно кивнул, с некоторой оторопью осознавая себя окончательно пропащим. Она мне о моей дурости, а я думать ни о чем не могу, кроме того, что жилка на ее шее бьется размеренно и тонко, словно нарочно маня прижаться к ней губами.

— Что за бумаги ты спер из общей папки, засранец? — Нин-джэ не открывала глаз, говорила все тише и тише, но я слышал каждый звук. — И не ври, я видела. Просто ничего не сказала.