Серебряные крылья

Сергей прикурил от окурка папироску — он не мог накуриться в эти минуты — и продолжал жадно ловить редкие короткие фразы, время от времени нарушавшие неспокойный шорох эфира. Минуты между ними тянулись бесконечно.

«Я — четыреста первый. Шасси выпустил. Разрешите посадку?»

Сейчас, сейчас прозвучит роковое известие…

Люди насторожились и даже перестали смолить цигарки.

«Я — четыреста первый… падают обороты… Двигатель стал! Эх, как не вовремя!»

И — последнее, последнее…

«Прощай, земля… про…»

Всё.

Человек в очках с сожалением захлопнул толстую черную тетрадь и, пряча в карман авторучку, поцокал языков.

— Радиообмен нам ничего не дает. — Повернувшись к Крученому, он сказал: — Товарищ Крученый, придется еще разок просмотреть документацию.

Члены комиссии удалились в комнату заказчика. Остались одни пилоты. На столе стоял магнитофон. Забытая калька с профилем гранинского полета лежала тут же, свернутая в рулон.

— Просвета нет, — после долгой паузы вздохнул Бродов. — А ведь беда сидит в машине.

Никто не отозвался. Каждый думал о своем, и все — о Гранине. Так совсем недавно они собирались при нем, думали-гадали, где эта маленькая беда, которая затаилась в конструкции.

Кто бы мог представить, как дорого она обойдется! И вот — его нет. Кто следующий? Надо смотреть на жизнь реально…

Можно привыкнуть к опасностям и трудностям, но к гибели друзей не привыкнешь. Это особенно остро отдается в сознании летчиков, людей хотя и привыкших к постоянному риску, но не лишенных воображения.

— Если сидеть и ждать результатов, можно сойти с ума! — Бродов хлопнул ладонью по столу и вместе со стулом придвинулся к товарищам, смотревшим на него выжидающе.

— Ты считаешь — найдут? — спросил Ступин.

— Сохранилась бы машина… — покачал головой Ильчук.

— Я считаю, с завтрашнего дня нам надо опять входить в колею. Будем заниматься теорией. Иван, за тобой еще старый должок, ты должен подготовить материалы по устойчивости двигателя.

Бродов посмотрел на Ильчука, поиграл желваками, что-то припоминая:

— Да, Петро, ты, кажется, еще не отдыхал в профилактории?

— До того ли сейчас?

— Оформляйся и на днях уезжай, а то за тебя Вера Павловна возьмется. Она сегодня уже интересовалась тобой. А с врачами шутки плохи.

— Ладно, — с неохотой согласился Ильчук, и в это время в дверях показалась сухопарая фигура Крученого:

— Калька здесь? Комиссии понадобилась.

— Здесь, Валентин Дмитриевич. Зайди-ка на минутку, — позвал Бродов и, дождавшись, когда Крученый закроет за собой дверь, пробуравил его острым колючим взглядом. — Ну, что?

Крученый покачал головой:

— Бесполезно. И зацепиться не за что.

Работая в комиссии, он за эти дни осунулся и почернел. Под глазами расплылись темные круги, со лба не сходили мелкие подвижные морщинки. Его видели лишь урывками, все с бумагами больше, и даже не имели возможности перекинуться двумя-тремя фразами.

— А когда находили причину при катастрофе? — Он передернул худыми плечами, и тужурка, висевшая на нем, заколыхалась, как на вешалке. — Что-то с движком, а попробуй узнай — что! Ну, я пойду, — спохватился Крученый.

Его проводили сочувствующими взглядами.

— Совсем избегался старик, — сказал Бродов.

— Хлопотливая у него должностишка, — добавил Ступин. — На таком участке иначе нельзя. Самый ответственный…

Бродов скривил губы.

— Трудно предположить, где самый ответственный, — возразил он. — В самолетостроении нет второстепенных участков — все главные.

Ступин промолчал: спорить не хотелось. Он только погладил тоненькую ниточку кавказских усиков и стал листать техническое описание двигателя, с которым в последнее время не расставался.

— А ведь дело на том и застопорится, сердцем чую, — подал голос Ильчук. — Побанкуют, побанкуют, напишут акт — и разойдутся. А летать-то нам…

— Да…

— В чем же дело? Где причина?

Вошел Захарыч — специалист по кислородному оборудованию. Он всегда помогал летчикам одеваться в высотные костюмы перед полетами.

— Там его одежда. Что с ней делать? — спросил он осторожно.

Летчики спустились в гардеробную. В раскрытом шкафу зеленела его тужурка. Поверх нее висела фуражка с блестящим лаковым козырьком. Надо отнести вещи жене, но никто не решался взять на себя такую непосильную миссию. Это была бы еще одна рана. Бродов подошел к шкафу и под молчаливое одобрение товарищей закрыл его.

— Пускай пока побудет здесь, там видно будет, — сказал он.

В тот вечер Сергей снова никуда не пошел, хотя сидеть в доме одному было в эти дни особенно тяжело. На людях горе переносится легче. Но он заставлял себя заниматься через силу, через силу ел, разговаривал, слушал, смотрел на самолеты. Все, что он делал в последние дни, стоило ему немалых усилий. Перед ним на столе лежали книги и конспекты. Из раскрытого окна долетали голоса детей, глухо шумел прибой городской жизни. Прохладное осеннее солнце скупо просачивалось с белесого неба, подернутого полупрозрачной тканью тонких облаков. Отходила и осень.

«Скоро белые мухи закружатся», — подумал Сергей. Он устало положил голову на руки. Впервые за последние столь напряженные дни он почувствовал в себе способность забыться.