Серебряные крылья

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В современной авиации — области точных математических расчетов и глубоких инженерных мыслей — приблизительность знаний сейчас просто немыслима. Это понимал Кирсанов. Он готов был долгие часы упорно и настойчиво просиживать над схемами и описаниями конструкции самолета, он заставлял себя разбираться в тонкостях деталей, восхищаясь остроумной находчивостью их создателей. Иногда он наталкивался на мысль, что, будь он не летчиком, посвятил бы свою жизнь механизмам: изучал бы их, строил, творил. Здесь, в мире техники, жило его сердце. Но когда Кирсанов видел монолитную, отточенную, в струнку подобранную, стремительную уже по самому внешнему виду машину-птицу, им овладевала целая гамма иных чувств, в нем прорывались восторг и радость, бушевала жажда полета, жажда подвига.

При виде прекрасного в человеке оживает художник.

Свежим, росистым утром звеняще-серебристой стрелой, разматывая за собой белое кружево кондиционного следа в далекой стратосферной сини, несется одинокий истребитель. Он кажется хрустальным и прозрачным, и восхищенный взгляд не устает следить за легким его перемещением из одного края неба в другой, пока наконец не растворится самолет в голубой дали.

Кому как не Кирсанову понятно, какими трудами, какой ценой нервов и здоровья достается это, сверкающее творение рук человеческих! За экраном остаются бессонные ночи кабинетов, клокочущие адским огнем сталеплавильные печи, гремящие, скрежещущие, наполненные дробным перестуком механические цехи и величаво важные от сознания финального этапа предстартовые ангары, где собранное воедино крылатое новорожденное чудо в последний раз перед выкаткой из мартеновской утробы бережно обхаживают, нежно зализывают и готовят к решающему дебюту. За экраном остается и скромная работа когорты летчиков-испытателей, к которой теперь уже по праву может причислить себя Сергей Кирсанов. А ведь слагаемые испытательной работы — тишь учебных классов и громобой аэродрома, жаркие словесные баталии и одиночество стратосферных полетов, крутоверть высшего пилотажа и мучительные раздумья о природе и закономерностях возникновения дефектов в конструкции самолета, о тех загадках, которые еще встречаются в полете. Иногда эти загадки быстро разгадываются, легко устраняются, иногда они выливаются в трагедию.

Когда у Гранина в полете возник предпомпажный режим и он своими молниеносными действиями прекратил дальнейшее развитие неустойчивой работы двигательной установки, это, пожалуй, и было то зачаточное состояние дефекта, вкравшегося в конструкцию сложного механизма. Сигнал был достаточно серьезный, однако люди не сумели докопаться до самой глубинки, не сумели разгадать причину сигнала. Двигатель запускался и работал на земле, как часы. Объективные средства контроля ничего подозрительного не показали. Комиссия так и не пришла к единому мнению, хотя кое-кто и поговаривал: летчику, дескать, показалось…

Что же все-таки случилось с движком? Почему он так предательски подвел? В чем закавыка? Или отказ запрограммирован в самих расчетах? Или это производственный дефект?

Кирсанов понимал, что ни его друзья-испытатели, за плечами которых уже имелись солидные знания и весьма внушительный опыт, ни тем более он не в силах найти решение неожиданно возникшей острой проблемы, которая, однако, не терпит отлагательств. Над ее решением будут биться теперь целые коллективы авиаспециалистов-конструкторов, но это вовсе не означает, что можно позволить себе оставаться в стороне и ждать разрешения проблемы. Иногда и летчик-испытатель может помочь, он может натолкнуть инженеров на дельную мысль.

Вполне возможно, думал он, что причина несчастья заложена в самой поспешности, в этой неустанной погоне за моральной молодостью самолета. Ведь время сейчас такое, что отставать никак нельзя. Что ж, значит, так надо — кому-то первому бросаться на амбразуру.

Когда шла война в Корее и американцам срочно пришлось доводить до нужной кондиции свой пресловутый истребитель «Сейбр», не отвечающий в то время высоким требованиям современного боя, они за девять месяцев только в одном летно-испытательном центре Эдварс потеряли шестьдесят два испытателя…

Кирсанов подошел к окну и распахнул его. В комнату полилась ночная прохлада. Он видел смутные очертания спящих домов. Лишь кое-где светились окна. Над землей властвовал сон, как всесильный самодержец, и было немного удивительно видеть безлюдные улицы и переулки, похожие на сказочные, застывшие в безмолвии реки и протоки с темнеющими берегами домов. Люди, разделенные ночью, спали, набираясь бодрости и энергии, чтобы с первыми лучами солнца покинуть свои теплые постели и окунуться в сутолоку бесконечных дел.

С поднебесья донесся глухой рокот. Сергей прислушался, пытаясь определить тип самолета, но звук растаял бесследно.

В дверь постучали.

— Войдите, — равнодушно произнес Сергей, но тут же и привстал: у порога стояла Вера, нервно покручивая белую пуговицу на пальто. На разрумянившемся лице блуждала растерянная улыбка.

— Проходи, пожалуйста…