Сережа Боръ-Раменскiй

Въ паркѣ жизнь Серафимы Павловны измѣнилась; она познакомилась со многими семействами. Пріятельницы и подруги Вѣры постоянно заѣзжали и заходили къ ея матери, и Серафима Павловна, любившая и свѣтъ и молодость, принимала всѣхъ охотно, радушно и съ тѣмъ изящнымъ гостепріимствомъ, которое есть и искусство и благодушное ко всѣмъ отношеніе. Скоро всѣ полюбили ее едва ли не болѣе Вѣры. Глаша была еще подростокъ, ея никто не замѣчалъ и не обращалъ на нее особеннаго вниманія, а она сама всѣхъ дичилась; въ ея характерѣ не было той сообщительности, которая такъ скоро сближаетъ молодыхъ и веселыхъ дѣвушекъ. Сережа мало бывалъ дома попрежнему, и Серафимѣ Павловнѣ наскучило упрекать его, и ей, уже развлекавшейся обществомъ, не было столь замѣтно и чувствительно исчезаніе Сережи по вечерамъ. Иногда онъ отговаривался занятіями, а иногда говорилъ, что онъ бродитъ по окрестностямъ, предпочитая поля и лѣса пыльнымъ улицамъ и нанизаннымъ на шоссе дачамъ Петровскаго. Его друга Сони не было. Она давно съ семействомъ уѣхала въ Иртышевку, и семейныя дѣла Ракитиныхъ не поправлялись. Анатоль продолжалъ составлять несчастіе всего семейства. Сережа часто думалъ о Ракитиныхъ, но говорить о нихъ ему было не съ кѣмъ. Мать не могла слышать имени Сидора Осиповича безъ раздраженія, даже охладѣла къ Зинаидѣ Львовнѣ и Сонѣ, которой не могла простить, что она сдѣлалась владѣтельницей Знаменскаго. Единственный другъ Сережи Казанскій уѣхалъ на все лѣто съ какимъ-то семействомъ въ Симбирскъ, такъ что Сережа былъ совсѣмъ одинокъ и не могъ разогнать грустнаго настроенія и все больше и больше топилъ свои заботы, а иногда и огорченія, въ занятіяхъ и трудѣ. Трудъ и запятіе едва ли не лучшее лѣкарство отъ невзгодъ и печалей жизни. Глаша, не переставая заниматься хозяйствомъ, много читала. Она все больше и больше уходила въ себя и въ свои чтенія и сдѣлалась не по лѣтамъ серіозною, иногда суровою, всегда рѣзкою, но замѣчательно умною. Къ брату она стала внимательнѣе и иногда даже ласковою, къ матери снисходительною. Вѣра жила своей жизнію въ удовольствіи и постоянныхъ развлеченіяхъ вполнѣ свѣтской жизни. Наступало начало осени. Листья стали желтѣть и при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра падали на красноватыя дорожки палисадника, мертво влажные, и покрывали ихъ мягкимъ, но непригляднымъ ковромъ. Солнце еще грѣло, но не пекло. Съ нѣкоторыхъ поръ Вѣра сдѣлалась задумчива и печальна. Напрасно мать освѣдомлялась, что съ нею; она, очевидно, не желала сказать настоящей причины своей грусти.

— Еще недавно, — говорила однажды Серафима Павловна Глашѣ, — Вѣра ходила улыбаясь, иногда даже смѣялась и сама затѣвала то въ театръ, паркъ итти обществомъ, то пикники и пѣшкомъ, и верхомъ, и въ экипажахъ, а теперь вдругъ повѣсила носъ и лицо вытянула. Что съ ней?

— Я, мама, право не знаю. Вѣра не станетъ разсказывать — она замкнутая.

Вѣра вошла въ комнату.

— А мы говоримъ о тебѣ, — сказала ей мать. — Что съ тобою? Отчего у тебя такое лицо? что тебя огорчило? Я хочу знать. Скажи, скажи мнѣ.

— Я озабочена, мама, вотъ и все, а горя у меня нѣтъ.

— Но чѣмъ ты озабочена?

— Очень важнымъ вопросомъ. Я именно шла сюда, чтобы поговорить съ вами. Глаша, куда ты, останься. Секрета нѣтъ, всѣ и такъ узнаютъ.

— Но что такое? спросила Серафима Павловна.

— Недѣлю назадъ Струйскій мнѣ сдѣлалъ предложеніе.

— Какъ? Сватался! И ты не сказала мнѣ ни слова.

— Вы бы стали тревожиться, а я хотѣла пораздумать и медлила цѣлую недѣлю.

— Надѣюсь, ты не дала слова! воскликнула Глаша съ волненіемъ.

— Какъ могла я? отвѣчала Вѣра. — Развѣ это водится, чтобы безъ согласія матери дать слово? Я не сказала ни да ни нѣтъ, и всю эту недѣлю была озабочена. Теперь я обсудила основательно и за и противъ и нынче же скажу ему, чтобъ онъ обратился къ вамъ, мама. Я рѣшилась, если вы согласны, принять его предложеніе.

— Онъ тебѣ нравится! воскликнула Серафима Павловна не безъ тревоги.

Глаша молчала и сидѣла серіозная и суровая.

— Онъ!.. О, нѣтъ, мама, какъ мнѣ можетъ нравиться человѣкъ пожилой, по лѣтамъ своимъ онъ мнѣ годится въ отцы. Ему сорокъ пять, если не больше, а мнѣ двадцать два года.

— Такъ зачѣмъ же? спросила Серафима Павловна.

— Онъ отличная партія. Ему впереди открывается блестящая карьера; онъ и теперь генералъ свиты, богатый, со связями при дворѣ. Такой партіи упустить незьзя. Въ моемъ положеніи это было бы безумно.

— Какое твое положеніе! сказала Глаша съ укоризною: — ты живешь въ свое удовольствіе, денегъ у тебя достаточно для нарядовъ, въ затрудненіе семьи ты не входишь и постоянно ѣздишь въ общество, имѣешь успѣхъ.

— Я знаю, но мнѣ трудно достаются и наряды и выѣзды, — сказала Вѣра: — мнѣ все это прискучило, я хочу быть свободна, веселиться безъ оглядки, блестѣть въ Петербургѣ. Я буду принята при дворѣ.

— Все это хорошо, — сказала Серафима Павловна, — я соглашаюсь въ томъ, c’est tentant, но съ положеніемъ ты берешь и мужа — я мечтала для тебя о другомъ. Я думала, что за заслуги отца тебя сдѣлаютъ фрейлиной и возьмутъ ко двору и тамъ…