Сережа Боръ-Раменскiй

Ни доказательства ни убѣжденія не помогали, напротивъ того, раздражали ее еще больше, и она твердила, зажимая уши:

— И слушать не хочу! Я знаю… знаю!..

Глаша, не раздѣлявшая предубѣжденій матери и ея подозрѣній, знала по опыту, что никакія разумныя слова не помогутъ, и потому махнула рукою и никогда не говорила о Ракитиныхъ, но по просьбѣ Сережи и частью по чувству благодарности заѣзжала къ Ракитинымъ; долго она тамъ не оставалась: она не была дружна съ Соней, скучала съ Ипполитомъ и любила болтать когда-то только съ весельчакомъ Анатоліемъ, — его-то она и лишилась, и ничто теперь въ семьѣ Ракитиныхъ не привлекало ее. Сережа очутился въ крайне тяжеломъ положеніи. Съ матерью всѣ просьбы его остались напрасны, а посѣщая Ракитиныхъ, онъ зналъ, что имъ хорошо извѣстны помышленія Серафимы Павловны. Конечно, никто изъ Ракитиныхъ не сказалъ о томъ ни слова, не сдѣлалъ ни одного намека, но Сережа зналъ — и этого ему было довольно. Отчужденіе матери отъ Ракитиныхъ, печаль и покорность Сони, холодное отношеніе Зинаиды Львовны, негодовавшей за то, что смѣютъ подозрѣвать ея добраго, честнаго, благороднаго мужа, незлобивость самого Ракитина, всегда участливо и внимательно освѣдомлявшагося о Серафимѣ Павловнѣ, несказанно трогали Сережу; но ему была еще мучительнѣе мысль, что его милая мать такъ заблуждалась и являлась столь неблагодарною къ друзьямъ всего своего семейства. Случилось однажды, когда Сережа пришелъ совсѣмъ печальный, что Сидоръ Осиповичъ встрѣтился съ нимъ въ залѣ и, пораженный его грустнымъ видомъ, сказалъ ему съ рѣдкою чувствительностью, мало идущей къ его громадному росту и рѣзкимъ манерамъ:

— Ободрись, другъ милый! Все перемелется, мука будетъ! Правда выходитъ наружу. Я никогда не принимаю къ сердцу, если меня оклеветали, дѣлай то же и ты.

— Я за себя бы не грустилъ, а вотъ, если добраго человѣка, моего, скажу, благодѣтеля, обойдутъ и оклевещутъ, и этому повѣрятъ близкіе…

— Пустое, — прервалъ его Ракитинъ, — близкіе рано или поздно поймутъ, узнаютъ… А до тѣхъ поръ надо имѣть терпѣніе, не допускать себя огорчаться безъ мѣры…

Онъ не договорилъ и пошелъ въ свой кабинетъ.

— Соня, — сказалъ ей Сережа, въ этотъ же вечеръ оставшись съ ней вдвоемъ, — хорошій человѣкъ отецъ твой; я не знаю, чего я не готовъ для него сдѣлать: я за него и для него, изъ благодарности и любви, готовъ отдать свою голову.

Соня улыбнулась, но на глазахъ ея блеснула слеза.

— Онъ головы твоей не возьметъ, а вотъ сердца своего ты не отнимай ни у него ни у меня. Что бы ни случилось, мы, вопреки всему, останемся друзьями, такъ ли?

— Конечно, всегда, вездѣ, до конца моей и твоей жизни, — сказалъ Сережа горячо.

Послѣ этого полуобъясненія Сережѣ стало легче, и онъ чувствовалъ себя спокойнѣе въ домѣ Ракитиныхъ и рѣшился никогда не говорить о нихъ съ матерью. Соня рѣшилась также, несмотря на холодность Серафимы Павловны, навѣщать ее и часто пріѣзжала одна, ибо Зинаида Львовна ѣздила рѣдко и большею частью съ короткимъ утреннимъ визитомъ: она не могла простить Серафимѣ Павловнѣ ея несправедливыхъ подозрѣній. Такъ прошла зима, наступила масленица, и случилось неожиданное происшествіе, измѣнившее совершенно обоюдныя отношенія обоихъ семействъ.

Одна изъ самыхъ любимыхъ Серафимою Павловной дѣвицъ, уже не первой молодости, жила полной хозяйкой въ домѣ отца-вдовца. Она выѣзжала въ свѣтъ съ двумя молоденькими сестрами; сама была еще хороша собою, очень любезна и всѣми любима. Лидія Петровна Старицкая держала домъ и хозяйство отца въ порядкѣ, была гостепріимна, принимала много, любила молоденькихъ сестеръ безъ памяти и по истинной справедливости могла назваться ихъ второй матерью. Она часто давала и вечеринки и обѣды. Однажды утромъ она, веселая и нарядная, влетѣла въ кабинетъ Серафимы Павловны и, обнимая ее, воскликнула:

— Милая, добрая моя, я съ просьбой, не откажите, я не скажу напередъ, чего желаю, а вы обѣщайте!

— Нѣтъ, я не могу загодя, — сказала смѣясь Серафима Павловна: — я когда обѣщаю, то сдѣлаю, а какъ я могу…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — заговорила Лидія Петровна, — ну, хорошо, ничего, не обѣщайте. Я силой васъ возьму. Завтра у меня блины… Гостей въ настоящемъ смыслѣ слова не будетъ, а только наши близкія пріятельницы и двое-трое молодыхъ людей — словомъ, человѣкъ восемь, не больше. Пріѣзжайте. Нѣтъ, не отказывайтесь, не хочу ничего слышать. Пріѣзжайте!

И она бросилась цѣловать Серафиму Павловну.

— Но что я буду дѣлать у васъ, съ молодежью?

— Это не резонъ. Во-первыхъ, вы такая всѣми нами любимая, съ вами намъ веселѣе, чѣмъ съ ровесницами, а во-вторыхъ, вы папà моего забыли. Онъ, конечно, будетъ въ восторгѣ, что я сумѣла васъ уговорить выѣхать; онъ такъ любитъ разговаривать съ вами. Нѣтъ, я не хочу ничего слышать; завтра въ два часа я сама за вами пріѣду въ четверомѣстныхъ саняхъ, потому папа и я приглашаемъ Сергѣя Антоновича. Что онъ сидитъ все дома?

— Ахъ, ужъ не говорите, это и мое горе, — сказала Серафима Павловна, — нелюдимъ какой-то, дикарь, въ кого!.. Какъ звѣрекъ, все въ норкѣ!