Сережа Боръ-Раменскiй

Сережа бросился въ кабинетъ матери; она обвила шею его руками и зарыдала.

— Прости, прости меня, — сказала она, осыпая голову его поцѣлуями и осѣняя его крестнымъ знаменіемъ, — прости меня; не умѣла я цѣнить тебя, не умѣла понять тебя! О, я никогда не прощу себѣ.

— Мама, милая моя, дорогая, — говорилъ Сережа, цѣлуя ея руки и стоя на колѣняхъ, — забудьте все это и начнемте жить по новому, душа въ душу. Я, вы знаете, долженъ любить васъ и за отца и за брата, — я такъ васъ люблю, моя дорогая.

Тогда уже не было конца слезамъ Серафимы Павловны, но то не были слезы печали, а слезы умиленія, слезы благодарности, слезы любви. Когда оба они успокоились, и Сережа сѣлъ рядомъ съ матерью, то между ними началась тихая бесѣда, исполненная любви и нѣжности. Они и не замѣчали, что остались вдвоемъ, потому что Зинаида Львовна, при входѣ Сережи въ комнату, вышла и, встрѣтивъ дочь въ столовой, уѣхала домой. Онѣ обѣ поняли, что совершилось полное примиреніе между матерью и сыномъ, и были счастливы за Сережу, но вдвое грустнѣе сами за себя.

Когда сердечная бесѣда матери и сына пришла къ концу, когда Сережа еще разъ поцѣловалъ мать, поднялся и пошелъ къ двери, Серафима Павловна сказала: Сережа! онъ вернулся отъ дверей.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ.

— Милый, — сказала она нѣжно, смущенно и тихо, — а ты все-таки обѣщай мнѣ, что уроковъ давать не будешь. Я не хочу. Обѣщай. Чтò бы тамъ ни говорили, что это почтенпо, все равно, я не хочу!

— Все сдѣлаю, какъ вамъ угодно. Я изъ вашей воли никогда не выйду, — сказалъ Сережа.