Сережа Боръ-Раменскiй

Надо добавить, что Серафима Павловна, нѣсколько привыкшая уже къ небольшимъ средствамъ, ограничивалась фантазіями, не слишкомъ цѣнными. Она попрежнему любила духи, красивые флаконы, цвѣты на окнахъ, и въ этомъ отношеніи радость Сережи состояла въ томъ, чтобы сдѣлать ей сюрпризъ. То онъ привозилъ ей пару горшковъ съ гіацинтами, то хорошенькій флаконъ духовъ, то другія бездѣлушки. Глаша, сама того не воображая, ревновала брата къ матери.

— Онъ ее любитъ до того, — сказала она однажды Танѣ, съ которой была еще дружнѣе, чѣмъ въ дѣтствѣ, — что если она ему скажетъ, что вотъ эта ваза (она указала на стоявшую на каминѣ вазу) не ваза, а графинъ, онъ за ней скажетъ: графинъ, мама говоритъ, что графинъ. А вѣдь видитъ, что ваза!

— Ахъ, Глаша, какъ это трогательно! Такая нѣжность, такая деликатность! сказала Таня.

— Или глупость! возразила Глаша съ досадой.

Она хотя и перемѣнилась во многомъ къ лучшему, но ея рѣзкость и вспышки еще иногда проявлялись.

Однажды Серафима Павловна воротилась домой особенно оживленная и, едва снявъ шляпку, сказала сыну и дочери, пившимъ чай въ гостиной и о чемъ-то серіозно разговаривавшимъ:

— Ахъ, дѣти, вы себѣ представить не можете, какую я видѣла прелесть! Ужъ я ли всего не насмотрѣлась за границей, когда я туда такъ часто ѣзжала съ вашимъ дѣдушкой, моимъ отцомъ, но ничего такого не видала!

— Что же это такое? спросила Глаша больше изъ снисхожденія къ матери, чѣмъ изъ любопытства.

— Птицу! Видѣла прелестнѣйшую птицу!

— Канарейку или курицу? сказала, смѣясь, Глаша, но весело, а не насмѣшливо.

— Какой вздоръ! Курицъ и канареекъ я терпѣть не могу. Угадайте!

— Угадать трудно, — сказалъ Сережа: — птицу? Какую же? Попугая, что ли?

— Именно, милый мой мальчикъ! Именно, попугая; розоваго попугая!

— Ужъ и розоваго! возразила педовѣрчиво Глаша.

— Да, да, розоваго, австралійскаго. Онъ стоитъ большихъ денегъ, но его продаютъ по случаю, за отъѣздомъ, только за пятьдесятъ цѣлковыхъ! Задаромъ.

— Это — деньги и большія; притомъ развѣ можно допустить мысль купить попугая? Онъ съ ума сведетъ, будетъ кричать съ утра до ночи, — сказала Глаша.

— Кричать! Отчего? Попугаи кричатъ отъ скуки; развѣ бы я допустила его скучать? Я по опыту знаю, что такое скука; я бы заняла его, если бъ его имѣла. Но я и не мечтаю о такой забавѣ. Я знаю, что не могу ее себѣ позволить. Такой прелести у меня не будетъ.

— Слава Богу, — сказала Глаша, — отъ такой прелести можно бѣжать изъ дому.

— Не кипятись, ты знаешь, что я не могу купить попугая за такія деньги, но все-таки скажу, что это было бы мнѣ большимъ развлеченіемъ.

Сережа молча пилъ чай и не взялъ, по своему обыкновенію, сторону матери, когда она спорила съ Глашей.

— Мама, — спросилъ Сережа у матери, сидя подлѣ нея въ сумерки, въ то время, когда они остались вдвоемъ и говорили по душѣ, — скажите, гдѣ вы видѣли розоваго попугая?

— На что тебѣ? спросила она.

— Хочу посмотрѣть; я никогда не видалъ попугая такого цвѣта.

— Ахъ, посмотри! и я никогда такого не видала. — И Серафима Павловна сказала сыну имя того магазина, гдѣ продавали чудную птицу.

Дня черезъ три Серафима Павловна совершенно забыла о попугаѣ; она сидѣла въ своемъ кабинетѣ и со вниманіемъ читала длинное письмо Вѣры, только что принесенное съ почты. Два раза ей докладывали, что завтракъ готовъ, но она не слыхала, наконецъ Сережа подошелъ къ ней и, отстранивъ письмо, сказалъ, подавая ей руку:

— Пойдемте, пора! Завтракъ простынетъ!

Нетерпѣливая нота звучала въ словахъ его, она подняла голову и, будто оправдываясь, сказала:

— Вѣра пишетъ: у испанскаго посланника большой костюмированный балъ, и она не знаетъ, какой выбрать костюмъ; по-моему, къ ея чисто-русской красотѣ шелъ бы боярскій костюмъ. Сережа, помнишь въ Знаменскомъ у насъ была книга…

— Ахъ, мама, пойдемте! сказалъ онъ нетерпѣливо. — Послѣ успѣете…

Онъ повелъ ее черезъ гостиную въ столовую; вошедши туда, она вдругъ остановилась и вскрикнула такъ, что Глаша вздрогнула.

Въ углу стояла большая клѣтка съ розовымъ попугаемъ.

— Мама, вы сказали: вамъ это развлеченіе…

— Сережа, ты… ты купилъ! Мнѣ купилъ! Для меня!..

— Конечно, вамъ, вы желали.

Но она не могла уже сказать ни слова. Вся въ слезахъ, она обвила голову сына руками и покрыла лицо его поцѣлуями.

— Мама, о чемъ вы? Мама, что съ вами? говорилъ онъ, смущенный и испуганный.

— Мнѣ! Для меня! Сережа! проговорила она.

— Мама, голубушка, можно ли плакать за птицу! сказалъ онъ.

— Не за птицу, а за любовь, — произнесла она съ умиленіемъ, глотая слезы, — ты напомнилъ мнѣ моего друга, твоего отца. Онъ бывало также… Я скажу, а онъ смолчитъ и сдѣлаетъ!

Она опять заплакала.

Сережа, тронутый до глубины души тѣмъ, что она приравняла его къ отцу, молчалъ.

— Но какъ ты могъ? Гдѣ взялъ денегъ?

— У меня были. Я берегъ на всякій случай.

— Ну, Сережа, — сказала Глаша полусеріозно, полунасмѣшливо, когда осталась съ братомъ одна, — молодецъ! Ждала я отъ тебя многаго, но не такой удали. Купилъ птицу на послѣднія деньжонки. Чай, и въ оперу теперь не абонируешься?

— А вотъ разживусь опять, — сказалъ Сережа, — тогда и абонируюсь.